Можно вспомнить, как на заре библеистики в школе немецкого протестантского богослова Рудольфа Карла Бультмана, когда было популярно течение демифологизации Писания, все чудесные случаи рассматривались крайне критично. Да, на основании этих противоречий можно было бы сказать, что данный эпизод сильно видоизменен. Эта история в течении первых двух столетий нашей эры могла меняться и в конце концов превратилась вот в такую. Это вполне возможно, учитывая, что самый древний кодекс Священного Писания датируется III веком (древнее кодекса у нас нет), значит, как минимум 300 лет бесконтрольного видоизменения текста очевидны. Но противоречия в тексте и даже его откровенная нелогичность – не причина сбрасывать его со счетов. Следует рассмотреть его с точки зрения психики, поскольку она здесь первична. Если коллективная психика охотно принимает тот или иной эпизод в Священном Писании или в Священном Предании, нет никакого смысла его выбрасывать. Напротив, к нему надо присмотреться и попытаться понять, что стоит за всеми этими образами.

Один из ярких примеров – это житие Георгия Победоносца. Георгий побеждает крылатое чудовище, извергающее пламя, и пригвождает его к земле копьем. Это очень красиво, но есть проблема: где все эти змеи? Где найти крылатых чудовищ на территории современной Европы? А житие Георгия Победоносца относится хоть и к достаточно отдаленному периоду, но все-таки к реально историческому. Давайте признаемся – это просто образ, и не нужно смотреть на него как на реальную, документальную историю. Это не значит, что ее нужно выкидывать и прекращать писать иконы с этим змеем, нет, но история Георгия, который побеждает дракона, подозрительно похожа на эпизод с Аполлоном, который побеждает Пифона [58]. Эта история возникла даже не в христианстве и существует во многих мифах и легендах буквально в таком же виде, но в христианстве она трансформировалось в историю Георгия Победоносца. Ни в коем случае нельзя выкидывать этот миф, он говорит с нами о чем-то, люди этот миф любят, читают его и проникаются им по той причине, что он отражает что-то в их психике. И если для психики эта история достоверна, значит, она достоверна, потому что она что-то выражает.

Другое любопытное житие – мученика Христофора Псеглавого (человек с головой собаки из племени кинокефалов, т. е. собакоголовых людей). Есть даже иконы мученика Христофора с головой собаки. Но где сейчас останки этого племени? Их нет, не обнаружено. Сам этот эпизод архетипичен: он говорит про смешение животного и человеческого, дикого и культурного.

Также не выдерживает никакой критики история с остановкой солнца в Ветхом Завете, когда солнце встало на небе и не шевелилось во время битвы при Гаваоне (Нав. 10:13). Не выдерживает потому, что если Солнце действительно встало, то оно могло встать при одном условии – остановилась Земля. Если мы вдруг когда-нибудь столкнемся с таким явлением, то благодаря силе инерции сушу просто накроет огромное цунами, от которого никто не сможет спастись. Ни Земля, ни Солнце не могут остановиться без последствий. Поэтому рассматривать тот самый библейский эпизод как реальное событие действительно невозможно. А вот как миф, рассказывающий о всесилии Бога, – без сомнения.

Так и историю с изгнанием бесов и гибелью стада свиней в море не обязательно рассматривать документально. Море – это символ бездны, глубокого подсознания. Неспроста, как мы уже говорили, стоит рассматривать этот отрывок в комплексе с предыдущим, который повествует о том, как Иисус усмирил море. Наличие глубокой воды свидетельствует о проявлении каких-то очень глубоких подсознательных стремлений и сценариев. Бесы, согласно Евангелию от Луки (Лк. 8:26–39), не хотят в бездну (в море), а здесь они просят, чтобы Иисус не высылал их из этой страны. Он посылает их в свиней, а свиньи уже отправляются в море. Это противоречит Луке, или, наоборот, как раз в версии Луки видно мастерство рассказчика, который пытается показать, что Иисус делает не так, как хотят бесы.

На примере этого эпизода можно сказать, что Иисус с бесами «на короткой ноге». Он с ними свободно разговаривает, и возникает ощущение, что он им подыгрывает. Человек, находящийся в состоянии одержимости, ведет себя по-звериному, проявляет свою животную натуру, и прибегает к Иисусу не человек, а, по сути, эти бесы, которые в нем сидят. Намеренно подчеркивается, что там не один бес, их легион. Легион – организационная единица воинского соединения у язычников, в римской армии. «Сын Бога Всевышнего» – это обращение одержимого к Иисусу. Всевышний – тоже не про евреев, а больше про язычников. Используется титул, которым оперируют язычники в обращении к своим богам, к Зевсу, например. То есть здесь очень много говорится про языческое сознание, менталитет, психику. Нужно вспомнить, что особенностью языческой мифологии была некоторая раздробленность богов. Например, Зевс – отец богов, но, если внимательно читать древнегреческую мифологию, возникает много вопросов к всемогуществу Зевса. Ему постоянно все перечат, несмотря на то, что он вроде бы верховный бог. И несмотря на то, что он – отец богов, он не особо может властвовать в подземном мире, где царствует Аид, и в водном мире, где царствует Посейдон. Здесь божественная фигура еще не интегрирована в единую целостность, она проявляется в раздробленности. А с точки зрения психологии, собирание божественной фигуры в единую целостность – огромный шаг вперед, потому что с этого момента речь идет про совокупное, а не раздробленное восприятие. Мы можем увидеть фигуру Бога в человеке, слияние Бога и человека в единую целостность.

Если все это собрать, получается некоторая притча о том, как одно сознание меняется на другое. Как языческое сознание с его раздробленностью, с его откровенно животными и звериными нравами меняется на противоположное. В контексте этой притчи все называется своим именем – это животная история, и свиньи здесь выступают как животный символ, а вся языческая история – как животное действие, которое в контексте новой парадигмы сознания отправляется туда, где ему место, – в глубокое бессознательное (в море). Весь этот легион бесконечной языческой раздробленности отправляется в бездну, потому что возникает нечто новое – образ собирательности и единства. При этом животное не искореняется полностью, а устанавливается некая иерархия. Возвращаясь к предыдущему эпизоду, где Иисус усмиряет море, мы воспринимаем это его действие как символ власти над бессознательным. Не бессознательное имеет власть над человеком, как в случае с одержимым, а он имеет власть над бессознательным. Теперь оно подчинено сознанию, не стихийно, а осознанно, его можно усмирить, как море, его можно наказать, как бесов в свиньях. Так меняется парадигма.

Теперь, если понимаешь всю структуру целостности, разбушевавшихся