Старуха сидела на обожженном солнцем валуне, полоскала в воде ветхие сети. Зачем? Может, просто игралась с морем, как играют с котенком? Никс не стала спрашивать, она просто села рядом, подставила лицо горячему ветру.

– Чую бурю. – Старуха посмотрела на синее, без единого облачка небо.

Никс тоже ее чуяла. Оттого и уговорила мужа с отцом не выходить сегодня в море.

– Зачем пришла? Соскучилась? – Старуха скосила взгляд на дары, оскалилась в беззубой ухмылке. Ее не проведешь, она видит Никс насквозь.

– Улов скудный… – Не скудный. Море щедро делится своими дарами и с отцом, и с Димитрисом. Но крыша давно прохудилась, и лодка старая, и платья Никс латаные-перелатаные. А рыба есть у всех, кого кормит море. Рыба – это не золотые монеты…

Старуха поняла ее без слов, снова усмехнулась.

– Попроси, – сказала и отвернулась. – Тебе море точно не откажет.

– А ты? – Никс вдруг стало интересно, почему старуха живет здесь, на Костяном мысе. Почему перебивается людскими подачками, когда может взять у моря все что захочет.

– А мне не нужно, дитя. Прошли те времена, когда меня привлекали черноволосые красавцы и яркие побрякушки. – Она потянула за сеть и вытащила из моря спутанный клок водорослей, порылась в нем, достала ракушку, хихикнула.

Хотелось спросить, а были ли вообще такие времена. Никс казалось, что старуха уже родилась вот такой… древней и сумасшедшей.

– Красивая! – Свозь дырочку в ракушке старуха смотрела на солнце. – Правда?

Никс кивнула.

– Теперь ты. – Старуха сунула ей в руки сеть. – Попроси для себя.

Попросить? Она точно знает, что может не попросить, а потребовать. И море тоже знает, помнит острые шипы скал, что вспарывали его синюю шкуру. Но она все равно попросит.

Она коснулась гребня волны, зачерпнула в ладонь морской пены, сжала кулак, закрыла глаза. А когда снова их открыла, на ладони лежали золотые монетки. Не много, но кто запретит ей зачерпнуть еще пены?

– Никто. – Старуха чуяла ее мысли. – Никто не сможет тебя остановить, дитя. Даже смерть для такой, как ты, не помеха.

Никс не думала о смерти. Зачем бояться того, что случится еще очень не скоро, когда впереди вся жизнь! Когда в жизни этой может случиться все, что она только пожелает. Уже случилось!

Второй раз море принесло самоцветы, швырнуло пригоршню прямо ей на колени. Намочило платье, но ведь иначе оно просто не умеет. А ей теперь незачем переживать о платье. Можно купить себе новое. Такое же красивое, как у дочки купца, что приезжал в рыбачью деревню прошлым летом. И Димитрис купит новую лодку. А отцу и вовсе не придется выходить в море. Вот какая чудесная наступит у них жизнь.

– Осторожнее, дитя. – Никс и не заметила, как старуха сползла с валуна. Сейчас она перебирала не ракушки, а кости. Птичьи, рыбьи, человечьи… Перебирала и раскладывала по кучкам. Безумная…

– Мне нечего бояться! – Захотелось сказать что-нибудь злое, доказать старухе, что она больше не беспомощная девочка, что она умеет усмирять само море.

– Я тоже так думала. – Старуха взяла в руки человеческий череп. – Я тоже так думала, девочка. Пока в моей жизни не появился он. – Она погладила череп, как гладила свои ракушки, поднесла близко-близко к глазам, словно любуясь. А потом размахнулась и с неожиданной силой зашвырнула в море.

Никс ахнула, прижала ладонь к груди.

– Не бойся. Морю не нужны предатели, оно вернет… это назад. Я столько раз пыталась от него избавиться. Не выходит…

Безумная… Бедная безумная старуха, потерявшая свою единственную любовь. Потерявшая или убившая? Сначала убила любимого, а потом швырнула его голову морю, как швыряют кость голодному псу?

А море уже выкатывало к их ногам череп. И череп скалился победной улыбкой, зыркал черными провалами глазниц.

– Видишь? – Старуха подняла его, смахнула с пожелтевшей от времени кости песок, вздохнула, а потом вдруг сказала: – Это больно, дитя. Но вышло бы куда больнее и куда опаснее, если бы это моя мертвая голова оказалась у него в руках. – Она сунула череп в заплечную сумку, вздохнула. – Или твоя.

– Почему? – Ей не следовало этого спрашивать. Ей нужно было поскорее уйти прочь, в свою нормальную, счастливую жизнь и никогда больше не возвращаться на Костяной мыс, а она вот… спросила.

– Почему? – Старуха продолжала гладить череп, теперь уже сквозь ветхую ткань сумки. – А ты вспомни мертвых чаек, девочка. Вспомнила? Сейчас ты справляешься с этой силой, но даже после твоей смерти она никуда не денется. Вот только не будет того, кто сумеет эту силу обуздать. – Она вдруг схватила Никс за руку когтистой лапой, притянула к себе с неожиданной силой, зашептала, брызгая слюной: – Обещай мне, дитя! Обещай, что ты сделаешь это для меня!

– Что?

– Когда придет время, ты поймешь, а сейчас просто обещай!

Она пообещала. Она пообещала бы что угодно, только бы избавиться и от этой хватки, и от этой… безумной. Когда ты стоишь на пороге своего счастья, легко давать обещания…

* * *

Отец с детства учил его самоконтролю. Отчего-то отец считал самоконтроль основополагающим для любого мужчины. Корни этой уверенности уходили так глубоко, что Иван даже не пытался анализировать. И не спрашивал. Ни у отца, ни у матери. Не боялся – просто уважал их прошлое. Нет, они никогда ему не врали. Даже о том, что он не родной ребенок, Иван узнал именно от родителей, а не от чужих людей. Знание это шокировало, но ровным счетом ничего не изменило в их отношениях. Просто теперь Иван понимал, что для любви совсем не обязательно кровное родство. Просто теперь Иван понимал, что у него тоже было прошлое. Наверное, для того чтобы знать и принимать, и нужен был самоконтроль. Он учился этой науке старательно и прилежно, но все равно иногда срывался. Например, в английской школе для мальчиков. Или вот сейчас, когда увидел то, что увидел…

Было ли ей больно, когда Олежка Троекуров таскал ее за волосы по серым плитам галереи? Или страшно? Или обидно?

Не важно! И больно, и страшно, и обидно было Ивану. За нее. За себя. За человечество, породившее вот эту… мерзость о двух ногах. И он позабыл про самоконтроль и данное отцу обещание. Он вообще обо всем позабыл и ничего не видел, кроме стоящей на коленях слепой девчонки, кроме ее пристального, полного удивления и ярости взгляда. На мгновение, еще до того, как он врезал Троекурову по морде, Ивану показалось, что она тоже видит. Ему еще что-то там показалось, но за волной ярости он не уловил и не запомнил это чувство.