Я.К. Грот (1847); гласный [ö] – В.А. Богородицкий, а гласный [ÿ] – Л.В. Щерба и А.И. Томсон уже в начале XX века. Одновременно с этим, как бы заключая эту цепь эмпирических наблюдений над функцией звука в составе морфемы и на фоне буквенных его обозначений, И.А. Бодуэн де Куртене заявил, что и звук [и] есть всего лишь вариант звука [ы]. Любопытна сама последовательность осознания гласных: от самого открытого к наиболее закрытым, снизу – вверх, от [а] к [у] и [и] (восходим всегда к инварианту!). Фонетическое различие как бы снято с условности графического противопоставления, представленного в тексте, и прямо подводит к необходимости следующего снятия с фонетического различия – фонемных оппозиций на основе функциональных противоположностей в речи.

Дальнейшее аналитическое дробление объекта приводит к постулированию дифференциального признака как в отношении к форме, так и в связи со смыслом (сема). Качественная характеристика объекта пополняется понятием отношение, что в известном смысле завершает линию развития от изучения признака через постижение качества и более существенного в познании объекта свойства (соответственно: слóва, морфемы, фонемы) как минимальных различительных средств языка в их сущностно идеальных отношениях.

Только на идеальном уровне происходит окончательный синтез смысла и формы – семы и дифференциального признака (ДП), которые в отношении к языку предстают, в сущности, одним и тем же. На семном уровне они – то же, что на уровне различительного признака – содержательные формы концепта. Начинается отсчет в обратную сторону, и теперь язык изучается как проявления этих языковых «монад» – оформленных сем – сначала на уровне слова, затем – словосочетания, потом – предложения, фразы, наконец – широкого текста (грамматика текста, стилистика текста, структура текста, функции текста, история текста и пр.)

Итак, в истории языкознания наблюдается сначала последовательное углубление в изучение языковой формы, в результате чего возникала всё более дробная классификация исходных дифференцирующих средств языка (текст – предложение – слово – морфема – фонема – ДП), а затем – обратный путь, но уже с позиции семантики языковых единиц. Исторически изучение форм предшествовало вглублению в смысл, но постижение смысла приводило к явленности содержательных форм языка. Не всех этапах о-со-знания языка значительную роль играли поиски адекватного предмету описания метода. В сущности, каждая новая единица идеального (эмического) уровня открыта с помощью нового метода, как бы специально для этого созданного (Колесов 2002: 169 сл.; 2003: 10 сл.). Сегодня, таким образом, также необходимо открытие нового метода.

5. Научные школы

На почве несогласованного соединения всё новых принципов научного познания языка возникают различные научные направления, из числа которых противоположными по своим установкам выступают два: петербургская и московская филологические школы.

Интерес к немецкой науке во всех ее проявлениях навсегда остался в Петербурге; присущий этой науке реализм противопоставлялся и английскому номинализму с предпочтением эмпирического знания, и французскому концептуализму с его впадением в сенсуализм. Говорить о внешнем, может быть, не до конца обозначившемся, но всё же существующем расхождении в философских традициях между московскими и петербургскими филологами следует, поскольку это обусловило и известное «перетекание» философов из одного города в другой, в зависимости от их склонности к реализму или номинализму, или от их отношения к различным оттенкам реализма. Для петербургской школы существенно важно внимание к семантике системы (значение формы) в ее функции и динамике, тогда как московская филологическая школа предпочитала интерес к языковой форме в лингвистически построенной модели (значимая форма), статически представленной как стиль. Выбор одной из составляющих в антиномиях семантика – форма, функция – стиль, статика – динамика, система – модель и т.п. определялся исторически и оказался важным на известном этапе разработки философски ориентированной проблемы языка. В XX веке имели место даже крайние преувеличения в сторону семантики (в Ленинграде развивался марризм) или в сторону расширительно понимаемой формы (в Москве формализм достиг карикатурных размеров, распространившись даже в школьном образовании). Взвешенность и устойчивость петербургской филологии всегда определялись установкой на реальность слова как языковой формы (стиль) или содержания речи (функция) как единства формы и содержания в их совместном действии. Диалектика единства определилась в исходной точке движения исследовательской мысли, как она сложилась здесь в XVIII веке.

6. Петербургская лингвистика

Несомненно значение рациональных грамматик в построении русской грамматической теории; на рациональные грамматики XVIII века, как французские, так и немецкие, опирались все ранние русские труды по грамматике, начиная с Μ.В. Ломоносова и вплоть до грамматик П.М. Перевлесского в середине XIX века. За это столетие рациональные грамматики сыграли ту же роль, что и «Диалектика» Иоанна Дамаскина в формировании средневековых грамматических теорий (Колесов 2003: 29, 47 – 50). Это последовательно осуществляемый в сознании процесс наложения грамматических форм родного языка на логические (философские) категории «разума», в конечном счете восходящие к схемам Аристотеля (вот в чем корень последующего тяготения к номинализму всех лингвистических школ!). В результате вся работа по осмыслению категорий родного языка сводилась к определению правил функционирования слов как знаков в границах предложения. Происходило движение мысли от слова к предложению, от значения к форме, от образа к категории, от стиля к функции и под., подобно тому как параллельно и понятие как содержательная форма кристаллизуется в результате совмещения известного образа с содержательным символом (например, в процессе ментализации при заимствовании христианской культуры вчерашними язычниками).

Теперь хорошо известно (Пельтина 1994), что типологические схемы рациональной грамматики перерабатывались и осваивались в границах петербургской школы как бы тремя волнами (если не учитывать грамматики XVIII века).

Сначала в квалификации грамматических категорий грамматисты идут от логики к грамматике: слово предстает как лексема в предложении (словоформа понимается как слово) и анализируется в своих формах по степеням градуальности. Сами формы предстают тут синкретично, определяются нерасчлененными окончаниями слов (финали без дифференциации на суффикс и флексию): формантов меньше, чем грамматических значений. Грамматическая категория понимается формально как принадлежность слова (имеет род, число, падеж и т.п.), т.е. еще не отвлечена от лексического значения и представлена только как наиболее общее свойство слова в данном тексте.

На втором этапе, с конца 20-х – начала 40-х годов XIX века, например, в грамматиках Н.И. Греча, слово предстает как самостоятельная единица предложения, оформленная морфологически и «изображающая» понятие как образ. Заметно стремление отказаться от градуальных исчислений «принадлежностей» слова в пользу логически более точных привативных; исчисление единиц происходит одновременно по нескольким признакам, так что привативные оппозиции устанавливаются пока весьма относительные. Тем не менее это позволяет выделить флексию как самостоятельную форму слова, а учет позиции словоформ в предложении и характер их