тем более важный объект исследования, что разговорная русская речь в интересах «живости» предпочитает глагол имени (там же: 537 – 538).

История для Аксакова не есть просто описание развития (как понимает историю Срезневский). Развитие языка понимается как экспликация развития народного духа, поэтому, по его мнению, ложны популярные в его время теории о двух степенях развития языка:

«ход человеческого слова не представляет в глазах наших постоянного падения»,

на каждом этапе «истории» в слове имеется своя творческая сила (Аксаков 1875: II, X). Изучение истории языка Аксаков подменяет историческим комментированием фактов современного языка – поскольку в условиях своего времени только таким образом он и мог постичь категориальный смысл, содержание формальных грамматических средств языка. Это «инстинктивный реализм», вытекающий из идеи синкретического рассмотрения языковой формы на фоне реальных (не языковых) отношений. Весьма условное сопряжение грамматической формы с прагматической функцией оказалось полезным рабочим приемом для истолкования пока еще не раскрытых в своей законченности языковых форм. За Гегелем проглядывают априорные схемы Канта, но это не столь заметно. Личная трагедия Аксакова в том, что, ориентируясь на «народный дух», воплощенный в языке, он анализировал язык по канонам западноевропейской философии. Несмотря на блестящие прорицания и очень тонкие наблюдения над живым языком, он не смог в полной мере объяснить факты изменяющегося русского языка с точки зрения самого языка. Слишком широкое понимание своего предмета определялось характером времени.

В целом это – допозитивистское мировосприятие:

«Наука есть сознание общего в явлении, целого в частности; зная свои пределы и доходя до них, наука должна необходимо допустить таинство жизни, не подлежащее уже осязанию, таинство, которое может она угадывать и определять приблизительно, но которым овладеть она не в силах, ибо это – таинство жизни. Наука слова находится точно в таком же положении: она может указать на все изменения слова, на разумное их значение, но когда приходит к самому слову, к слогу и к буквам, к самим этим звукам, полным разума, к этой прозрачной одежде мысли – она должна признать таинство явления слова, – этого нового мира, вознесшегося над миром. Не решая таинства самого воплощения мысли в веществе слова, наука видит и следит разумное строение и ход уже воплотившейся мысли. Филология (в общем смысле) более всякой другой науки должна признать духовность в явлениях, ибо слово всё проникнуто сознанием и возникло с ним. Слово есть сознание, слово есть человек» (там же: VII).

Вдумываясь в это определение слова, быть может, слишком восторженное, но глубоко искреннее, мы поймем все особенности русской филологии первой половины XIX века.

Язык понимается как живая словесная масса, которую только ввиду острой необходимости можно подвергнуть рассекающему формы анализу. Осознанная направленность науки на модель синтеза, а не на аналитическое конструирование приводит к тому, что не все грамматические формы, а следовательно, и не все уровни языка осознаются еще достаточно четко. Исходя из стилистического различения старое – новое мысль постепенно подходит к идее развития языка.

10. Русская грамматика

Николай Петрович Некрасов (1828 – 1913) в своей книге «О значении форм русского глагола» (1865) вопрошал:

«Потом: знаем ли мы действительно свой язык так, что можем сказать наверное, что противно его духу и что нет?».

По его мнению,

«наша грамматика изобилует схоластикою и вовсе не применима к пониманию родного языка. Время наложило на нее тяжелым гнетом общие сухие приемы и взгляды, от которых невольно станешь втупик при изучении живой речи… Везде веет одним и тем же тлетворным духом правил и исключений» (там же: 1).

Плохо

«подчинять живое развитие языка цельной, замкнутой системе, основанной на логических отвлеченных началах <…> ведь язык в мире мысли почти то же, что воздух в мире вещества <…> Поэтому языку приличнее свойство единства, нежели свойство целости» (там же: 6),

вообще

«язык – выражение миросозерцания»

и нужно искать «дух языка, разум его» (там же: 9). Язык следует изучать в живом употреблении, и

«Боже нас избави от установления правил для живого языка» (там же: 22).

«Сущность каждого почти грамматического объяснения состоит в смешении формы со значением, или смыслом всего понятия. Так, почти все формы русского глагола в грамматиках объясняются по смыслу того понятия, которое принадлежит понятию всего слова» (там же: 23).

«Повторим: от значения формы должно доходить до значения ее разнообразного употребления – вот метод, которому мы следуем в решении каждого вопроса» (там же: 24).

Так складывались постулаты петербургской лингвистики, форме предпочитавшей значение в действии (в функционировании). В частности,

«глагол во всех языках выражает действие, которого значение видоизменяется сообразно с духом каждого языка, взятого отдельно» (там же: 25).

«Значение русского глагола вещественнее, чем его значение в других языках»

– и это не единственное их отличие. Таковы общие установки книги, опережающей свое время по устремленности к «живой грамматике» в связи с русским типом мышления, выраженным в ней.

«Типические черты отличия должны быть указаны, иначе и в русской грамматике никогда не будет пахнуть русским духом» (там же: 8).

Не следует также

«предписывать языку ложных правил и исключений, ибо в языке нет и не может быть исключений» (там же),

если к нему подходить «с русскою мерою».

Так, отталкиваясь от трудов Ф.И. Буслаева (1959), который писал грамматику «по чужим канонам», Некрасов выставил систематически проведенный принцип русской грамматики. К сожалению, конкретная разработка глагола оказалась слабой и не получила развития в русской науке, но основные идеи автора не были забыты.

11. Форма и неформа

Сравнительно-исторический метод окончательно сформировался к концу XIX века и тем самым привел к расхождению между научными школами. Этот метод постулировал реконструкцию исходной точки развития, праязыка, на основе последствий его развития, путем сравнения различных остатков родственных по происхождению языков. Из этого следовало два возможных вывода: важна сама реконструкция форм в ее исходном состоянии или важны процессы последующего развития исходной системы, направляемые семантикой форм. Первая позиция оказалась приемлемой для московской филологической школы: реконструкция, моделирование, текстология – формализм. Вторая позиция разрабатывалась в Петербурге: развитие семантически заряженных форм.

Исходный синкретизм предмета изучения (слово) и объекта исследования (морфема), присущий классическому сравнительно-историческому методу, был снят посредством двух обобщающих разбиений исходного материала.

С точки зрения семантики, значения языковых категорий и форм, каждое слово