идет от слова к контексту, то здесь движение его мысли прямо противоположное: он дает определение, идя от контекста к слову. В месте пересечения этих взаимодополняющих движений и конструируется основное значение слова. Историзм Срезневского состоит и в его умении материально, одними иллюстрациями выстроить семантическую перспективу слова в тот момент его развития, когда наложение христианской культуры на славянскую языческую (ментализация) еще только осуществлялось и результаты этого процесса не были пока ясны. Он исходит не из понятийно-аналитического сознания своего времени, а из целостности средневекового текста. Это позволяло избегать позитивистского «копания в частностях». С точки зрения современных нам представлений, Срезневский говорит о речи и о слове, т.е. о логосе как синкрете в цельности лексико-грамматических признаков слова; это вовсе не лексема как предмет чисто лексикографических штудий. В подобном изучении материала содержится мысль, что потенциальные возможности языковой системы определяют дальнейшее ее развитие – развертывание, сказали бы мы. Настоящее и прошлое тут не разведены как чуждые друг другу цельности: из наличных содержательных форм языка всегда возможно воссоздание семантически новых «систем».

9. Сравнительно-исторический метод

Ни Срезневский, ни его ближайшие современники не употребляют еще название сравнительно-исторический метод, поскольку сравнительный и исторический еще разведены предметно: пространственный и временной подходы к общему объекту исследования. Константин Сергеевич Аксаков (1817 – 1860) утверждает, что сравнительный метод имеет дело с формами слова, тогда как свое содержание слово раскрывает в логическом исследовании (Аксаков 1875: II, 529 – 530). Исторический метод для славянофила есть метод нефилологический.

Для московского славянофила язык – одна из основных констант социального характера; даже ссылки на психологические аспекты говорения, которые нередки у того же К.С. Аксакова, определены областью социальной психологии, материальным субстратом которой язык и является. В соответствии со своими политическими взглядами он ищет в языке объективированную мысль, дух и даже судьбу народа, на этом языке говорящего и действующего. И сравнение языков для него всего лишь способ выявить различия народного духа. Например, отмечается, что в русском языке нет артикля, «который отнимает силу и краткость выражения»; для этого языка характерна чрезвычайная изменяемость и вариативность грамматических форм слова, в результате чего и слово «всё движется, живет»; четкости мысли способствует парадигматическая «слаженность» основных категорий (например, в нем «шесть падежей заменяют толпу предлогов, ослабляющих выражение»); рассечение пространственно-временных отношений в противоположности глагольного вида и времени, особые функции глагола быть при отсутствии глагола иметь во вспомогательно-грамматическом значении, функциональное расхождение между краткими и полными прилагательными и т.п. – всё это дает Аксакову основание говорить о том, что среди прочих индоевропейских языков русский формально ближе к «индоевропейскому», а по своей семантике и по функции он – самый «юный» и тем самым способен к дальнейшему развитию (там же: 11 – 13).

Понятие развития уточняет другой славянофил – Александр Федорович Гильфердинг (1831 – 1872). Развитие языковых форм индивидуально, не охватывается общесистемными закономерностями, может быть разнонаправленным в различных родственных языках; он говорил, например, о внутрисистемных причинах длительного единства славянских языков (Гильфердинг 1853: 58 – 59). Даже различие в типах христианства, вообще в типе и характере культур Восточной и Западной Европы, по его мнению,

«без сомнения, коренилось глубоко и с самого начала в их природе и мысли: а в языке не является ли наружу то, что лежит в глубине человеческой мысли?» (там же: 126).

В таком представлении развитие языка есть процесс самовыражения народного духа – ментальные характеристики сознания направляют развитие языка.

Таким образом, сравнительный метод имеет дело с языковой формой, имплицитно опираясь на грамматическое значение и единство морфемы как основной единицы языка; исторический же метод ориентируется на лексическое значение слова, опираясь на экстралингвистические факторы социального и ментального развития. Требовалось объединить разведенные сознанием половинки объекта в общую языковую категорию, чтобы сравнительно-исторический метод стал цельной научной теорией и одновременно методом. Случилось это только в 1870-е годы (сам термин осознанно предложил А.А. Потебня, хотя уже у Аксакова он упоминается).

Тем не менее исследовательское внимание филологов как бы раздваивалось: либо форма – и тогда лингвистика, либо значение – и тогда «этнография».

Для концепции славянофилов характерно парадоксальное слияние средневековых универсалий с диалектической философией Гегеля. В частности, это относится к их стремлению всякое языковое явление описать обязательно в троичном исчислении. Выразительным примером подобного слияния «реалистической» теории и диалектического метода могут быть труды Герасима Петровича Павского (1787 – 1863), из которых исходили славянофилы в своих грамматических изысканиях. По мнению Павского, среди слов важнее других те, которые «выражают приговор ума», такие слова «названы в грамматике глаголами, т.е. словами по преимуществу» (Павский 1842: II, 10) (в древнерусской терминологии глагол именовался словом). Наряду с глаголами выделяются слова «для выражения чувственных впечатлений» – междометия, и для выражения понятий – существительные, прилагательные и числительные имена, а также «заглавное имя» – местоимение. Частицы для выражения отношений суть наречие, предлог, союз (там же: 13). Помимо того, устанавливается, что

«главная и неотъемлемая принадлежность существ есть их существование и потому на первом месте существительный глагол есмь» (там же: III, 6).

Метод описания глагольных форм еще исходно-образный: следует

«выискать сперва корень имени и потом смотреть, какие отрасли пускает корень для выражения разных свойств имени» (там же).

Также К.С. Аксаков все категории русского языка-мысли видит сквозь призму качества, понимая качественные различия как основную ментальную категорию славянского сознания: не количество, не модальность, не определенность, не что-либо еще, но именно качество.

«Понятие качества есть само по себе понятие отвлеченное» (Аксаков 1875: II, 492),

оно буквально пропитывает все мыслительные формы русского языка: прилагательное – качество предмета, глагол – качество действия, наречие – качество качества, даже частные категории, например, категория глагольного вида – всего лишь степени качества действия, и т.п. Задача сводится к установлению причин и оснований для образовавшихся в категориях языка мыслительных форм сознания. Это позиция реалиста, даже формы по-знания (линия сигнификата S) сводящего к готовым формам co-знания (линия денотата D).

«Значение внутреннее, дух, мысль слова занимают первое место в нашем языке вообще. В области имени, в области предмета, – эта внутренняя сторона выразилась в твердых постоянных формах; в области глагола, в области действия эта внутренняя сторона принимает значения личности, и поэтому так подвижны и изменчивы служащие ей формы глагола» (там же: II, 436).

Отсюда особый интерес именно к глагольным формам, к их изменениям, которые проявляются «еще сейчас», т.е. даже на синхроническом уровне; глагол