История имеет дело с единичным и случайным, но только реалист интересуется этим наряду с вниманием к особенному и общему; номиналист, как известно, изучает связь между единичным и общим, между вещью и знаком. Реалисты необходимо восходят от конкретно-частного к общему, но от индивидуального, т.е. от частного факта, с которым обычно имеет дело лингвист, непосредственно к общему восходить невозможно, поскольку индивид и вид входят в различные уровни познания. Номиналист проходит мимо этой проблемы, совершая логическую ошибку. Он извлекает отвлеченные виды (species) непосредственно из конкретных индивидов и тем самым историю сводит к типологии, развитие знака – к схеме его размещения в пространстве, диахронию – к синхронии, сам язык – к логике, и т.п. Между тем всякое конкретное познание исторично. Диалектическая сложность познания заключается не в одновекторном восхождении от частного к общему (от фактов речи к системе языка), как полагает номиналист, но и от общего к частному, чего как раз и требует реалист.

Отсюда и отмеченное уже различие в понимании системы – системы языка и всякой вообще системы. Реалист идет от целого к компонентам системы (система как живое целое, которое может действовать, функционировать), а номиналист – от различительных признаков такой системы, с помощью которых наличный набор элементов организует эту систему (модель как система) (Колесов 2003: 393 сл.). Для реалиста общее прямо открывается в сходстве единичных вещей, что и предстает как реальность (родов и видов). Не рассудочно-логический путь открытия, но в известных пределах интуитивно-озаряющий путь откровения – вот отличие петербургской филологии в том виде, какой она получала в философском своем обосновании к началу XX века. Философской ее основой стали принцип действительности общего и реальности особенного наряду с объективностью конкретного и принцип их совместного действия в виде сущности (язык) и явления (речь). На уровне языка как предмета изучения науки действительность действует в слове, которое тем самым выше простой лексемы (вокабулы и пр.) и шире, чем речь, – это логос в том смысле термина, который во все времена почитался реалистом.

Выясняется, что момент сложения научной традиции во многом определил дальнейшее направление ее развития. Развитие гуманитарных наук в Петербурге определялось «рациональным рационализмом» XVIII века, повенчанным с национальным романтизмом начала XIX века. XVIII век был веком филологии и всеобщего интереса к языку, того философского к нему отношения, который веком спустя стал предметом забот специальной науки – языкознания. Идея развития целиком принадлежала XVIII в., но особое внимание к истокам (культуры, народа, языка и т.п.) возникло на волне романтических движений, из совмещения идей развития и народных истоков в 1820-е годы возникает первый научный метод языкознания – сравнительно-исторический.

8. Измаил Иванович Срезневский

(1812 – 1880)

На примере исследовательской практики покажем особенности работы ранних петербургских филологов.

Язык они понимают синкретично целостно, в подходе к материалу эмпиричны, философские основания работы остаются в подтексте их деятельности.

Слово как важнейшая единица динамической системы языка – в центре внимания И.И. Срезневского (1959). Этим определяется и его словарная работа. Тщательно изучается последовательность семантического развития значений, соотношения слова с его эквивалентом в переводных текстах, выражения грамматических характеристик слова, стилистически ограниченных вариантов и пр. Работа над историческим словарем не доведена до конца, но именно это и свидетельствует о том, что для самого Срезневского исследование было процессом, научным поиском, постоянно усложнявшим первоначально поставленную задачу.

Срезневский пока ограничен рамками сравнительного метода, только еще развивающего свои потенции как сравнительно-исторический. Поэтому он вынужден идти от формы к значению, а поскольку форма в самом общем ее виде и в традиционном понимании книжных текстов является книжной и славянской по определению, возникают особые сложности в семантических толкованиях слов. Какие приемы использует Срезневский, преодолевая эти сложности, покажем на конкретном примере.

В историческом словаре Срезневского слово гнев не занимает много места. Это слово, вполне ясное по своему значению, толкуется в словарной статье с помощью греч. οργη, θυμος, затем при иллюстрациях еще и μηνις, μνια, а также лат. ira. При восприятии слова в древнем тексте сознание переключается на традицию истолкования классических текстов, а это уводит читателя от поверхностного отождествления древнерусского слова и значения современного нам слова гнев. Начинается историческое исследование.

В принципе греческие слова многозначны, сама возможность выразить множество многозначных греческих слов одним славянским словом настораживает. Возникает предположение, что и славянское слово многозначно – или оно сохраняет исходный семантический синкретизм, и потому, строго говоря, не является точным эквивалентом ни одному из представленных греческих слов. В толковании слова Срезневский сталкивает два (чаще – больше) греческих слова, чтобы выявить общую для всех них сему. Сопоставление производится на уровне словесных образов и на фоне традиционных символических значений, фиксированных в книжных текстах, которые приводятся в качестве иллюстраций. Это и грядущий гнев, и божий гнев, и гнев и ярость, и т.п. В пересечении образного осмысления и символически данного возникает представление о понятии, которое может быть заложено в данном слове как равнодействующая концепта, другим способом не осознаваемого.

Равнодействующий в семантическом смысле элемент текста и соотносится со значением славянского слова. Словарной фиксации предшествует лексикологическое исследование, проведенное в соответствии с принципами научной школы и действующего метода: история заменяется сравнением, но сравнение подводит к истории. Сравнение форм являет историю смысла. Значения греческих эквивалентов в фокусе пересечения их сем позволяют выявить смысл славянского слова, его семантическую доминанту – ʽчувство сильного возмущения, негодованияʼ, не всегда связанное со злобным состоянием субъекта. Расположением материала и отсылками Срезневский строит словарную статью как синтез всех известных ему фактов, не добиваясь аналитической дробности семантических определений: последнее стало бы разрушением семантического синкретизма извлеченного из контекста слова, было бы неисторичным. Это словарь символических знаков, а не лексем: образов, а не понятий. Феноменологическая установка на понятие, выражающее в знаке вещь, лишает нас возможности вглядеться в прозрачно ясную установку классика, который и пытался отразить старинное понимание слова.

Воссоздание понятия на столкновении семантики слов различного типа, происхождения или характера соединяется у Срезневского с подачей слова в формулах обычного употребления. Гневы (творит. множ.) ʽв гневеʼ, на гневехъ ʽв сердцахʼ, держати гнев ʽгневатьсяʼ, положити въ гневъ ʽразгневаться (за что-либо)ʼ, отдати гнева ʽперестать гневатьсяʼ, и т.п. Семантический синкретизм слова не представлен как вполне законченное значение слова, смысл имеет только совокупная множественность контекстов, которая и образует законченную систему: парадигма представлена синтагматически. Такие контексты, порождающие парадигму, и показаны в словаре. Если при определении «значения» слова на основе переводных текстов Срезневский