Остановиться невозможно — два персиковых дерева, выращенных мамой, дали плоды первый раз, да так щедро, что ветки приходится подпирать.

— Ешь, ешь, только что сорваны, совсем другой вкус, живые витамины, — одобрительно бухтит бабушка, тюкая мотыгой.

По пальцам течет густой сок, капает на раскрытый журнал «Наука и жизнь» — ах, карандаш забыла, я же «Кроссворд с фрагментами» хотела заполнить.

Ветерок холодит вымазанное лицо.

— Ты что, не помнишь, как папа дом строил? Вечером посидят, выпьют, споют, нарисуют комнату, утром — заливают фундамент!

Мы хохочем.

— А что ты там посадила?

— Каштан. — Бабушка присаживается на пенек и вытирает раскрасневшееся лицо. — Это не сейчас, а весной, надо же его окопать. Хорошее дерево, я люблю.

Каштанчик посреди взрослых яблонь и груш смотрится ребенком.

— Надо бы мне и на своем участке поработать, — задумчиво говорит бабушка. — Поедешь со мной?

— Ура-а-а-а, — впологолоса радуюсь я. Бабушкина деревня — моя любимая, там все только и ждут, что мы у них остановимся на ночлег.

— Когда уже у меня будет домик, — произносит бабушка, думая вслух.

— Ага, — поддакиваю я, очищая последний персик.

Проект для бабушкиного дома начертил дед моего одноклассника, оказавшийся приятелем дяди Шукри.

Домик был нарисован со всеми подробностями, включая шпалерные розы, тени на ступеньках и шторы, перевязанные витыми шнурами. Мы с бабушкой расстилали его на столе и разглядывали, и у обеих было чувство, что до счастья рукой подать, дом почти что готов — еще чуть-чуть, и мы потрогаем его стены.

Это был небольшой бельетажный домик, с пятью ступеньками у кружевного крыльца, с тремя окошками на фасаде — деревенским бы он точно не показался достойным внимания, они бы наверняка раскритиковали дядю за то, что вот — чиновник на службе государства, а матери пожалел хороший дом отстроить.

А бабушке и мне этот домик рисовался в самых радужных красках — и мы планировали, как я буду приезжать к ней и оставаться ночевать, и во дворе зазеленеет трава, как в Раче у Лубы-бебо, и в траве затеряются цыплята, и на кухне будет в углу бухари — камин, в котором бабушка испечет в кеци форель, и мы обязательно заведем собаку, лохматую и ушастую, и она будет не спать ночами и греметь цепью.

— Или мы будем ее спускать на ночь? Как дядя Джемал своего людоеда?

— Да ты что, — пугалась бабушка, — а ну загрызет кого.

— Наша собака будет добрая, она никого не загрызет, — возражала я, уже в мечтах со страшной ручной собакой на поводке.

— Да на черта мне добрая собака, — сердилась бабушка, — мне охранник нужен! Я же там одна буду.

— Почему одна? — терялась я. — Ах, да…

Если домик в самом деле состоится, бабушка уйдет и не будет в ежеминутной доступности. И тревога брала мое сердце двумя пальцами. Домик хотелось, но только чтобы бабушка была со мной все равно.

Приехав на участок, мы шли на верхнюю площадку — фундамент уже залит, рядами ждут своей очереди бетонные брикеты, а рядом стоит, накренившись, высокий водопроводный кран, из которого в любое время дня и ночи, зимы и лета хлещет тугая струя воды.

— Никого же нет, чтобы починить, — сетует бабушка, но воду — самую холодную и вкусную в мире, мы пьем с наслаждением, долго, с перерывами на оттаивание замерзших зубов.

— Эта вода прямо с ледников, — говорит бабушка. — Когда я здесь буду жить, починю, наконец, кран, а то прямо сердцу больно — такая вода пропадает. Хотя, — задумывается бабушка, — не так уж пропадает, прямо в мой огород течет.

Место неописуемо чудесное.

Красная земля, пологие холмы, выше — террасы с цитрусовыми деревьями, и высоченный дуб, как хранитель округи.

— А туда можно зайти? — спрашиваю я, в надежде добраться до дуба.

— Лучше не стоит, чужая земля, — говорит бабушка, разбирая свои саженцы. — Ты же его видишь, зачем руками трогать — и так хорошо, издали.

Бабушкин участок занимает собой склон ниже площадки, на границе с лесом растет орешник, с другой стороны идет сельская дорога.

За нас обычно идет драка — к кому пойдем ночевать. Кто первый успеет — тот и победил! Вот и сейчас слышны голоса с дороги — вот, вот, идут!

Это сестры Далика и Дарико, дети Джемала.

— Фати-бицола, с приездом! Давайте мы вам поможем, быстрее закончим и к нам пойдем!

Деревенские девочки, привычные к земле, молниеносно сажают помидоры в четыре руки.

— Ох, дай вам Бог хороших мужей найти, и здоровья, и много детей!

Я слоняюсь как неприкаянная — ничего делать не дают, «руки испортишь». А чего мне бояться руки портить, когда я цемент замешивала лопатой?!

За работой и разговорами солнце склонилось к закату.

— Принесите-ка мне сумку, я ее возле крана бросила, — командует бабушка.

Мы идем вдвоем с Даликой в гору. Про нее бабушка как-то сказала, что ее жалко — немного не того, мол, девочка. Дарико вышла шустрая и боевая, а эта — как замедленный кадр, почти все время молчит, нерешительно улыбается, а когда играем в «домики», ей никогда не достается роль матери.

Возле крана — заболоченное озерцо из вечно льющейся воды.

— Смотри — лягушка! — с круглыми глазами кричу я.

— Ты что, лягушку никогда не видела? — удивляется Далика.

— Как нет — у нас во дворе один раз даже целая жаба прыгала. Фу-у, какая страшная!

— А знаешь, что будет, если лягушку убить?

— Что будет? — замирая от страшной тайны, смотрю я на бедную лягушку.

— Дождь пойдет, — загадочно произносит Далика.

— Такого не может быть, — неуверенно мотаю я головой.

Далика подобирает с земли камень и метко попадает прямо в ничего не подозревающую квакшу.

— Зачем ты ее убила — ну зачем, она же безобидная! — У меня от жалости мурашки по коже, и вот-вот слезы защекочут в носу.

— Посмотри, что будет, — убеждает меня Далика.

Вдруг над площадкой пролился дождь.

— Видишь, видишь? — возбужденно говорит Далика, солнце продолжает светить сквозь легкие теплые струи.

Задрав голову наверх, вижу маленькую радугу.

— Это все знают: если хочешь, чтобы пошел дождь, надо убить лягушку. А если дождь и солнце — значит, шакалы играют свадьбу, — продолжает меня удивлять Далика.

Дождь прекращается неожиданно, как будто небесный шутник повернул вентиль.