– Даже не представляю, откуда у меня такое дитя! – говорила Жаклин. – Такая тихая и спокойная. Ничего общего со мной!

Мелоди на самом деле не очень понимала, почему Жаклин ожидала, что ребенок будет похож именно на нее. Словно та позабыла, что отец Мелоди тоже имеет отношение к появлению на свет Эмили. Словно Жаклин мнила, будто в ее собственных генах столько силы и превосходства, что они, точно известный бренд, подомнут под себя все, с чем ни соприкоснутся. Самой Мелоди было совершенно ясно, откуда Эмили такая. Малютка была вся в нее. Они были сделаны из единого материала, с одними и теми же ингредиентами, точно два одинаковых пирожных.

Мелоди делала все возможное, чтобы побольше запечатлеть себя в памяти сестренки. Она терлась с ней носиками, щекотала ее волосами, забавно дула ей в животик и чуть не постоянно обнимала ее и тискала. Папе казалось, это очень мило.

– Ты только посмотри, – говорил он, – точно маленькая мама.

Но у Жаклин было на этот счет другое мнение.

– Не хватай ее так! Осторожнее! Не тыкайся в нее! Не надо ее гладить! Не лезь к ней! Оставь ее в покое!

Подобные слова почти все время слышались в первые пару месяцев жизни Эмили, когда Мелоди пыталась – по-детски чересчур восторженно – познакомиться поближе со своей сестрой. В глазах Жаклин она отчетливо видела страх, особенно сначала. Жаклин глядела на нее, как на клыкастого, пускающего слюни волка, готового отхватить кусок плоти от ее ребенка. Мелоди почти физически ощущала то отвращение, что питала к ней Жаклин, слышала это в ее каждом слове:

– Убери свои ножищи из ее кроватки!

– Не лезь к ней в лицо своими грязными руками!

– Мелоди, ты на нее дышишь чесноком! Ей это не нравится!

Между тем Шарлотта, со своей стороны, проявляла крайне мало интереса к Эмили. Иногда лишь подбирала ей одежду да показывала подружкам, когда те заходили на чай, да жаловалась, если малышке случалось плакать по ночам. Когда Мелоди бывала в доме у Жаклин, то Эмили всецело принадлежала ей. И как раз это Мелоди безумно нравилось. Она не хотела делить с кем-нибудь сестру. Ей даже приходилось не по нраву, когда к малютке прикасалась сама Жаклин, хотя, надо отдать должное, Мелоди ни разу не дала той почувствовать свое недовольство, боясь, что Жаклин рассердится и не разрешит ей больше видеться с сестренкой.

Когда папа ей сказал, что они собираются уехать из страны, то первой мыслью Мелоди было: Эмили! Как же тогда с Эмили? Лишь через секунду-другую она осознала тот факт, что она лишится и отца. И еще спустя несколько мгновений ее пронзила мысль, что теперь ей уже негде будет бывать, кроме как в Бродстерсе, и не с кем больше жить, кроме матери.

Метнувшись вперед, Мелоди уткнулась лицом в шею Эмили.

– Пока, Мили, прощай! – заговорила она. – Я люблю тебя, моя Мили!

Она держалась изо всех сил, но сладкий запах дыхания Эмили, как и нежное прикосновение ее ручек, оказался уже попросту невыносимым. Плечи Мелоди стали напряженно вздыматься, рот задрожал, и прямо перед тысячью совершенно незнакомых людей она разразилась слезами.

Мелоди плакала и тогда, когда они уже повернулись и покатили свои высоченные чемоданы на колесиках к очереди на таможенный контроль. Она плакала, направляясь обратно к такси с небритым водителем. Она плакала на заднем сиденье всю дорогу до вокзала Виктория, горько и беззвучно, страдая каждой клеточкой своего существа.

Мама встретила ее на вокзале. Однако ни даже вымученной улыбки на ее лице, ни пакетика орешков в шоколаде оказалось недостаточно, чтобы утешить ее боль. Потому что всякий раз, когда Мелоди закрывала глаза, она видела затылок Эмили – ее прелестную золотистую головку, эту маленькую фигурку в белом комбинезоне, неотвратимо уносившуюся прочь вместе с самым ядром ее семьи. И всякий раз, как она заглядывала в отчаявшееся, затравленное, землистого оттенка лицо матери, Мелоди чувствовала себя все более и более одиноко в этом странном и непредсказуемом мире.

1979 год

Мама Мелоди насвистывала мелодию.

Девочка оторвалась от своих дел, изумленно уставясь на нее через кухню.

Мать подметала в кухне пол и свистела.

Не свистела она уже года два.

– Мам! С тобой все хорошо?

Мама подняла на нее взгляд и улыбнулась.

– Да, все отлично.

– Тогда почему ты свистела?

– Я?

– Да. Ты насвистывала гимн.

– Ой, надо же! – небрежно ответила она. – А я и не заметила.

Нынешний свист являлся не единственной странностью со стороны матери за последнее время. Во вторник она накрасила губы помадой. А вчера испекла пирог. Мелоди ясно видела, что мама ощущает себя счастливее и радостнее, и единственное, казалось девочке, чем это можно было объяснить, так это тем, что ее отец, Жаклин и малютка Эмили больше не являются частью их жизни.

Уже двадцать один день прошел с тех пор, как они улетели в Америку, и уже двадцать один день Мелоди чувствовала, что жизнь кончилась. Осознав, что один и тот же факт наполняет ее терзающей тоской и в то же время побуждает маму насвистывать и печь пироги, Мелоди подумала, что это ужасно несправедливо. Однако видя то, как мать весело орудует шваброй, делая это с уже забытой легкостью, и заметив блеск ее волос, которые Джейн снова отрастила и носила распущенными, – все это перекрыло всякое чувство несправедливости и подвигло Мелоди вновь запустить колесо надежд. И все то, что в последние три года казалось ей невозможным, прячась в темных уголках ее воображения, внезапно поднялось к свету и раскрылось перед глазами.

Теперь они вновь могли придумывать разные истории перед сном. И качаться вместе на качелях на детской площадке, глядя, кто первым коснется облаков. И заказывать целые вазочки разных пирожных. И играть в ниточку на пальцах. И обниматься, и целовать друг друга, и обо всем на свете разговаривать.

– А мы не сходим в магазин, где продают пряжу? – улучив момент, спросила Мелоди.

– Конечно, сходим, – легко ответила мать, – только вот закончу тут прибираться. А потом, если хочешь, можем завернуть в кондитерскую и выпить чаю с карамельной булочкой.

Мелоди, затаив дыхание, кивнула. На какой-то миг такой обмен маленькой сестренки на прежнюю, нормальную любящую маму показался ей очень даже хорошей сделкой.

В магазине Мелоди выбрала небольшой моток бледно-голубой ангорской шерсти, что распродавалась по двадцать пенсов, и крупный клубок белой шерстяной пряжи за сорок восемь. Грейс учила ее вязать. Это оказалось трудно и получалось у Мелоди пока не очень хорошо, но ей хотелось связать шарфик для своей маленькой Голубоглазки (щедро подаренной ей Шарлоттой в одно из внезапных и столь редких просветлений настроения), а также шапочку для кролика, который был у нее с самого раннего детства. Пока девочка рылась в больших корзинах с пряжей, мама поболтала с продавщицей, и Мелоди про себя отметила, как давно она уже не слышала, чтобы ее мать с такой приветливостью говорила с незнакомым человеком, и как все же меняется голос мамы, когда она счастлива.