Поскольку уже очень давно открывание маминого кошелька на какие бы то ни было нужды являлось весьма мучительным делом, сопровождаемым охами, причитаниями и ужасным недовольством на лице, то Мелоди едва поверила глазам, увидев, как мама почти не глядя отдала продавцу фунтовую купюру.

Мелоди прижала к груди бумажный пакет с пряжей, и они покинули магазин.

– Давай я понесу, – предложила мама. Она аккуратно забрала у дочери пакет и, улыбнувшись ей, сунула себе в сумку на плече. – Ну что, теперь по «липкой булочке»? – сказала она, крепко взяв за руку потрясенную, отвыкшую от такой любезности Мелоди.

В тот субботний вечер, когда Мелоди шла за руку с мамой по оживленным улицам Бродстерса, ее наполняла несказанная гордость. Гордость и надежда.

В кафе-кондитерской они поговорили о школе, о тетушке Сьюзи и о прическах, и казалось, о чем бы ни вздумала поболтать с ней Мелоди, ничто не в силах было нарушить этот новоприобретенный жизнерадостный настрой Джейн.

– А знаешь, – произнесла мама, подцепляя кончиком пальца кусочек белоснежной помадки, – ты у меня очень хорошая девочка. Просто замечательная девочка, правда. Знаешь ты об этом?

Мелоди пожала плечами.

– Я понимаю, что не часто говорю такие слова, и знаю, что за последние годы столько всего произошло, и я не всегда была таким уж… подарком. Но как бы ни казалось это порой, я все-таки очень люблю тебя и очень тобой дорожу. И без тебя я ни за что бы не справилась со всем этим.

Мелоди робко улыбнулась.

– Я тоже тебя люблю.

– А ты по-прежнему считаешь, что я лучшая мама на свете?

Мама напряженно улыбнулась, и Мелоди сглотнула. Эти слова Джейн частенько говорила когда-то давным-давно, еще в их бытность в Лондоне, когда рядом с ними был папа, и они устраивали веселые вечеринки, и все, казалось, друг друга любили. «Ты лучшая на свете мама!» – всякий раз отвечала ей Мелоди, и Джейн с улыбкой крепко ее обнимала, говоря: «А ты – самая замечательная девочка на свете!»

Мелоди быстро взглянула на мать. Джейн больше никак не походила на ту, прежнюю, маму. Она все так же была полнее, чем несколько лет назад, и волосы у нее были уже не такими красивыми, несмотря на то что мама стала снова их отращивать после своей квадратной стрижки. И вообще, выглядела она намного старше и печальнее, и едва ли способна была внезапно расплыться в широкой улыбке, поймав чей-то мимолетный взгляд. Но, тем не менее, решила Мелоди, она по-прежнему оставалась очень хорошей мамой. Она никогда не била дочь и не кричала на нее, она купила ей именно ту куклу Пиппу[10], которую Мелоди просила на свой день рождения, и всегда восклицала: «Ой, прости пожалуйста!», когда, расчесывая дочери волосы, тянула за спутавшийся узелок. Но «лучшая»… Была ли она лучшей? Мелоди вспомнила про Жаклин, пребывавшую в постоянном движении, вспомнила, как та, прибираясь, влетала в спальню Шарлотты и уносилась прочь, даже не останавливаясь, чтобы сказать «привет», как стремительно появлялась и исчезала из дома, не говоря ни «здравствуй», ни «прощай». Как Жаклин замечала лишь то, что было испорчено, пролито, разбито – но никогда не замечала то, что делалось кем-то хорошо. И в конце концов Мелоди заключила, что да, ее мама, пожалуй, по-прежнему лучшая в мире.

Но лишь с натяжкой.

– Да. Конечно же, самая лучшая.

Джейн улыбнулась, и Мелоди заметила, как в глазах у мамы заблестели слезы.

– Спасибо тебе, – тихо произнесла она. – Спасибо.

Они крепко обнялись через столик, так что Джейн рукавами угодила в сахарницу, и Мелоди зарылась лицом в мягкое мамино плечо – впервые с тех пор, как ей было еще три года, почувствовав себя в безопасности.

1979 год

Такое чудесное настроение длилось у матери восемь недель. На четвертой неделе их счастливой жизни Джейн и Мелоди добрались поездом до Лондона, потом полчаса проехали в подземке и наконец оказались в доме у тетушки Мэгги в Илинге. Со времени их отъезда из Лондона это был первый раз, когда Мелоди попала в гости к тете Мэгги, и оттого у девочки возникло странное ощущение: она словно разделилась сама с собой, очутившись в том месте, которое не претерпело ни малейших перемен, когда все остальное настолько изменилось.

Встретив их у вычурной двери с витражным стеклом, Мэгги обнимала обеих, казалось, целую вечность. Пахло от нее кошками и свечным воском, а волосы были длиннее обычного. Николь и Клэр выросли за это время в длинноногих девочек-подростков со своими представлениями о том, как одеваться, и с фотографиями парней, развешанных по стенам в спальнях. Однако сам дом остался абсолютно тем же – от вазы с шелковыми орхидеями на подоконнике до китайских бумажных шариков, надетых на потолочные светильники, и зеленого тримфона[11] на столике в прихожей.

– Как же долго мы не виделись! Сколько воды утекло! – говорила Мэгги, ведя их в гостиную в самом конце дома, из окон которой виднелись яблони и смоковницы в саду. – Два года, Дженни! Целых два года!

– Да что ты, – отозвалась Джейн, раскидывая свое пальто на спинке дивана. – Мне не показалось, что так долго.

– Не показалось?

– Нисколечки. Промчались, знаешь, как в тумане.

– Ну, для меня все было совсем иначе. Долгое сплошное ожидание. – Тут она своими худыми угловатыми руками ухватила Мелоди за колени: – А ты-то – какая уже большая, какая хорошенькая, какая взрослая! Куда ж девались твои толстые щеки?

Мелоди не представляла, что с ними произошло. Начать с того, что она вообще не знала, что у нее были толстые щеки.

– Не знаю, – ответила Мелоди, желая показаться вежливой и по какой-то безотчетной причине надеясь, что тетушка Мэгги решит, будто жизнь у них с мамой была такой прекрасной, что лучше не бывает – словно в телевизоре, – а не какой-то странной и искаженной, точно в жутком сне. – Может, они просто отвалились?

Тетя Мэгги громко рассмеялась: слова племянницы явно привели ее в восторг.

– Наверняка! Прямо на тротуар. И их замела подметальная машина. Ха-ха-ха!

Мелоди показалось, что тетушка Мэгги смеется как-то чересчур громко, и ее вдруг осенило, что та просто очень сильно нервничает.

Клэр и Николь тихонько разглядывали ее с другого конца комнаты. У Клэр были подведены глаза, а Николь носила очень коротенькую юбку. Так что у Мелоди сразу возникло ощущение, что ни одна из них не утащит ее к себе в комнату играть в куклы.