Ворчаков понял, что, если не разнюхается, совершенно точно заснет, убаюканный мягким шуршанием шин по ровному московскому асфальту: что-что, а дороги мы в последнее время строить научились.

А вот от дураков – так и не избавились.

Никита вздохнул и решительно полез в карман за платиновой табакеркой.

– Вам, – усмехается, – генерал, не предлагаю. И так знаю, что откажетесь. А я уж, извините…

Дед демонстративно пожал плечами.

Делайте, мол, что хотите.

Ваша власть…

Машина тем временем уже миновала реконструирующееся к Олимпиаде Садовое кольцо, облепленное, словно сахар муравьями, сотнями трудолюбивых малороссов из Галичины, Черкасии и Бессарабии, из которых вербовались строительные бригады. Империя стремительно хорошела, много строила, и бериевских заключенных на все виды работ не хватало.

Да и не имело смысла тащить эту сволоту ни в Москву, ни тем более в закрытый столичный Питер.

Довольно для них сибирских строек.

А в столицах и малороссы с бессарабами нормально поработают, на них хоть смотреть приятно: трудолюбивый и миролюбивый народ.

Не то что наши буйные северяне…

Ворчаков микроскопической платиновой же ложечкой зачерпнул содержимое табакерки. С силой втянул сначала одну ложечку через породистую левую ноздрю, потом, подумав, присовокупил вторую, – теперь уже через правую.

Хорошо…

Откинулся на спинку обитого тонкой выворотной кожей автомобильного кресла.

Подышал.

Ломота в висках и сонливость стремительно отступали.

Даже захотелось поговорить.

Никита выдохнул ставший внезапно разреженным воздух и посмотрел в сторону Старика.

– А скажите, Михаил Гордеевич, давно уже любопытно: за что вы нас так ненавидите? Мы ведь чуть ли не все ваши мечты осуществили. Россия сильна. С ней считаются в мире. Промышленность стремительно развивается: не такими, конечно, темпами, как в большевистской Германии, но тоже вполне прилично. Население растет, дороги строятся, инородцы знают свое место. Что же вам не нравится, генерал? Исключительно то, что все это сделали мы, а не вы?!..

Старик глядел в окно.

Там, местами, еще плыли тяжелые полосы утреннего тумана, но уже вовсю светило взошедшее, чтобы окончательно их убить, жаркое московское солнце.

Машина, снизив скорость до минимума, подъезжала к Спасским воротам.

Старик дернул губой.

– Я вас не ненавидел и не собираюсь ненавидеть, господа «фашио», – чуть растянул гласные, пытаясь скопировать итальянский. – Это вы себе льстите. И отдаю вам должное – вам действительно удалось взнуздать державу. А вот что со всем этим делать дальше, вы не знаете. Оттого и экспериментируете, перебирая варианты, как ребенок стеклышки в калейдоскопе: пестро, интересно! Забывая, что для миллионов людей, живущих на этой земле, она – живая. Вы ведь даже не тираны. Так, лаборанты. Вивисекторы. Мальчики в коротких штанишках. Для вас власть – это скальпель для оперирования лягушек. Но резать-то вы собираетесь не лягушек! А мою страну! И мой народ! По живому! Поэтому я не собираюсь вас ненавидеть, господа. Я собираюсь вас остановить…

Ворчаков хмыкнул.

Мели, Емеля.

Недолго тебе осталось, ой недолго…

Он опустил бронированное стекло и показал пропуск откозырявшему часовому в черном гвардейском мундире, тот сверил подпись, печать, снова отдал честь и махнул рукой своим товарищам:

– Открывайте.

Ворчаков поднял стекло.

Машина въехала в Кремль.

Ворчаков злился.

Сначала его неожиданно вызвал Верховный.

Никита бросил все дела, передоверив подготовку мероприятия Лаврентию, и целых сорок минут безвылазно проторчал в пустой приемной, откуда в интересах конспирации Берией были удалены все помощники Канцлера: официально Валентин Петрович уже улетел в столицу, поэтому кроме Ворчакова в приемной находились только два гвардейца из охраны с пустыми, ничего не выражающими глазами.

У таких даже кофе не попросишь.

А потом из кабинета Катаева вышел бесстрастный подполковник в точно таком же гвардейском мундире и, небрежно козырнув, передал записку Канцлера, в которой тот, извиняясь, переносил аудиенцию на вечернее время, а сейчас предписывал возвращаться к исполнению прямых служебных обязанностей.

Ворчаков вспылил – тон записки, даже записки Вождя, показался ему как минимум оскорбительным.

Впрочем, с Валентином Петровичем такое случалось и раньше: иногда он становился нестерпимо груб, даже с любимцами.

Приходилось терпеть.

И пережидать.

Потому как вышедший из странной меланхолии Канцлер обязательно потом извинялся.

Ворчаков это понимал, но злиться это ему не мешало.

Не мальчик.

А воспитывают – как щенка…

Выйдя из Большого Императорского дворца, он тут же передумал, вернулся, зашел в туалет, закрылся в кабинке, вогнал себе в каждую ноздрю по солидной порции кокаина и запил все это хозяйство огромным глотком домашнего яблочного шнапса из фляжки, подаренной утром Розенбергом.

Первую, с коньяком, он прикончил по дороге в Переделкино.

Паршиво было на душе, томили неясные предчувствия.

Он сделал еще один глоток, вышел из кабинки, заботливо вымыл руки, ополоснул лицо, вытерся висевшим тут же казенным кремлевским полотенцем и отправился на улицу, в курилку.

На то чтобы привести нервы в порядок у него и времени-то оставалось на одну папиросу.

Следовало поторопиться…

Пока Ворчаков курил, мрачно облокотившись на тяжелую чугунную скамейку неподалеку от Патриаршьей ризницы, мимо него сновали посыльные, военные и гражданские чиновники.

В основном ясские гвардейцы и бойцы из ведомства Лаврентия: своих немногочисленных людей, включая осназовцев, Никита отправил в город, где им предстояла работа, – настоящий праздник начнется не здесь и не сразу, сначала закончится парад.

Но ребятам надо дать время подготовиться к карнавалу.

Он решительно отщелкнул внезапно начавшую горчить папиросу и скорым военным шагом отправился через Царскую площадь на площадь Сенатскую, которую надо было пересечь, чтобы попасть в здание Окружного суда, где, под бдительным присмотром бывшего большевика Берии, и разместили до начала Парада мятежного патриарха: сегодня праздник, сегодня он будет стоять на трибуне, сегодня ему будут отдавать честь и кричать славословия.

И никто не будет знать, что это – в последний раз.