Закуп сала и переработка его на свечи были в течение зимы повторены несколько раз. Свечи были проданы отчасти торгующим крестьянам, отчасти комиссару, от которого впоследствии мы получили их в разные месяцы, как причитающееся нам казенное довольствие. В конце зимы староста подсчитал всю выручку за свечи; вычел из нее полную стоимость сала и фитилей и часть стоимости станка и форм; остальное принадлежало свечелеям и отчасти уже было взято ими по мелочам в течение зимы, отчасти получено сразу при окончании сезона. Часть стоимости станка и форм, удержанная из вырученных за свечи денег, была возвращена старостою товарищам, составившим первоначальную складчину; некоторые из них взяли свою долю, другие пожертвовали ее в пользу «огула», т[о] е[сть] в пользу всего общества заключенных.

Свечелеи знали, что летом спроса на их труд не предвидится, и потому свой зимний заработок расходовали экономно, так, чтобы и в летние месяцы иметь возможность расплачиваться за чай, табак и тому подобные мелочи.

В итоге можно сказать, что акатуйская тюрьма жила не роскошно, но и не бедствовала; наше материальное положение в общем было — сносное.

5

Но не о хлебе едином жив будет человек.

Вскоре по прибытии в тюрьму нас посетили, с разрешения начальства, двое поляков, оба люди не молодые, лет этак сорока с лишним, сосланные в Сибирь давненько, лет за двадцать до того времени, о котором рассказываю. Фамилия одного из них была Мошинский[195], другого — не помню. За что они были сосланы, почему не возвратились на родину — об этом я не расспрашивал ни их, ни своих товарищей по заключению. В данное время они были уже освобождены от всяких стеснений в выборе места жительства, занимались торговлею и много разъезжали по торговым надобностям. Они передали акатуйскому тюремному обществу кой-какие книги — сохранившийся у них остаток библиотеки, собранной когда-то поляками прежних ссылок; остаток неказистый, как говорили мне впоследствии товарищи по заключению — книг мало, и книги не капитальные по содержанию. Они сказали нам, что предполагают побывать во всех прочих политических тюрьмах Нерчинского округа; для передачи в каждую тюрьму у них приготовлен подобный же тючек книг, происхождение которых я объяснил выше. Некоторые поляки попросили их передать письма родственником или знакомым, находящимся в тех тюрьмах. Я знал, что в Кадае находятся русские литераторы Н. Г. Чернышевский и М. И. Михайлов[196]. О Чернышевском буду говорить особо впоследствии; о Михайлове упомяну, что в больших слоях публики он пользовался известностью главным образом как автор статей по женскому вопросу и отчасти как переводчик Гейне; был сослан в конце 1861-го или в начале 1862-го года за сочинение, отпечатание и распространение листка «К молодому поколению». Я попросил Мошинского передать тому или другому из упомянутых литераторов мою коротенькую записку, имевшую тот смысл, что не могут ли они без ущерба для себя прислать в Акатуй две-три книги по истории и по политической экономии, хотя бы и на иностранных языках. В скором времени Мошинский опять проезжал чрез Закрайку, в тюрьму на этот раз не заходил, но чрез нашего старосту передал мне присланное Михайловым четырехтомное сочинение: Historie de la classe ouriere, par Robert (au var)[197]. Помнится, была записочка, в которой было сказано, что желательно получить книгу обратно к такому-то времени; срок был довольно отдаленный.

Вид этих четырех томов был довольно внушительный: формат — немного побольше формата наших так называемых толстых журналов, число страниц в каждом томе около пятисот. Но печать довольно крупная, язык легкий, можно сказать — изящный; и потому прочел я все сочинение довольно скоро. Многие главы очень понравились мне дельностью, ясностью мыслей; другие — картинностью изложения. Времени до назначенного срока оставалось еще много; я вознамерился перевести те главы, которые казались мне наилучшими, и тотчас же принялся за работу. Положение рабов в последние десятилетия римской республики и в первое столетие империи; восстание рабов под предводительством Спартака[198]; законодательство о вольноотпущеных, их влияние на жизненный строй Рима; возникновение колоната; развитие крепостных отношений в Европе, преимущественно во Франции; крестьянские восстания во Франции и в Англии; возникновение городских общин; цеховое устройство городской промышленности; войны альбигойцев и гусситов (автор указывает экономическую подкладку этих войн, так сказать — народнохозяйственное зерно, прикрытое скорлупою вероисповедных лозунгов и обрядностей); капиталистический строй современной промышленности; доктрины Сен-Симона[199], Фурье[200], коммунистов (с великолепными выдержками из сочинений Пьера Леру[201]); заговор Бабефа[202]; рабочие волнения во времена июльской монархии (автор закончил свою книгу, по видимому, незадолго пред 1848 годом) — все эти главы я успел перевести. Составилась толстая тетрадь, около пятидесяти листов писчей бумаги. Многие поляки, преимущественно бывшие киевские студенты, ознакомившись с содержанием отдельных тетрадей, попросили одного из товарищей переплести все тетради воедино; образовался довольно объемистый том. За время моего пребывания в Акатуе и потом в Александровском Заводе многие читали эту рукописную книгу, и многим она помогла систематизировать свои исторические знания, взглянуть на события с точки зрения людей, существующих трудом.

По моей просьбе петербургские товарищи прислали несколько книг, в том числе коротенькую польскую грамматику для русских, составленную Октавием Мильчевским[203]. Пробывши в тобольской тюрьме больше пяти месяцев среди поляков, я к концу этого времени настолько освоился с польским языком, что мог подавать полякам удобопонятные реплики на их языке, но сам чувствовал; что очень часто окончания падежей и глагольных форм у меня хромают. Подучивши соответственные образцы в учебнике Мильчевского, стал разговаривать смелее. Чрез несколько лет, когда при изменившихся обстоятельствах я уже не имел практики польского разговора, мое знание слов и грамматических форм польского языка постепенно потускнело и заглохло; однако многие названия предметов домашнего обихода и кой-какие ходячие фразы помню и доныне.

Никаких газет комендантское управление к нам не пропускало; но если мы получали их откуда-то помимо управления, на это оно смотрело сквозь пальцы; газет у нас не отбирали и обысков вообще никаких не делали. И одновременно с польской грамматикой я получил от петербургских товарищей несколько нумеров газеты «Очерки»[204] с ясно выраженным социалистическим направлением. Насколько мне известно, это была первая у нас социалистическая газета, пытавшаяся существовать легально, не за границей и не в подполье. Тобольская попытка и теперь еще неосуществима; а тогда… Понятно, что газета была задушена на четвертом или на пятом нумере; появившиеся нумера дошли до меня, кажется, все.

6

Поместиться в той или в другой камере — это зависело исключительно от нас самих; начальство не вмешивалось.