мы выехали около 25 августа. Партия была гораздо меньше той, в составе которой я проехал расстояние от Томска до Иркутска; теперь нас, едущих, было человек пятьдесят или шестьдесят; дам не было ни одной. К вечеру того же дня мы были в Лиственичном[175], большом селе на берегу Байкала, и расположились по крестьянским домам на ночлег.

Утром следующего дня, приблизительно часу в одиннадцатом, к пристани причалила баржа, буксируемая пароходом; на баржу вошли не только мы, но также несколько пароходских служащих и несколько пассажиров, которых по одежде и по всей вообще манере можно было принять скорее всего за торговцев средней руки. Погода была великолепная; на небе ни облачка, на берегу почти жарко, ветерок едва заметный. На барже в числе поляков находился австрийский подданный, по фамилии Кек[176]; поляки называли его бароном и говорили, что титул барона действительно принадлежит ему по австрийским документам, и что он офицер австрийского флота. На вид это был человек уже не первой молодости, лет сорока с чем-нибудь, высокого роста; [голова казалась несколько меньше размерами, чем следовало бы ей быть при таком росте; блондин; очень густые брови, нависшие над маленькими глазами, придавали лицу выражение довольно сердитое; толстая короткая шея;] брюшко заметных размеров. Когда пароход и буксируемая им наша баржа отплыли уже на несколько верст от берега, барон сказал окружающим, что сейчас покажет им, как плавают офицеры австрийского флота; разделся, прыгнул через борт баржи и стал описывать по водяной поверхности большие круги, принимая при этом многоразличные позы. Он пробыл в воде минут десять; его подкожная клетчатка изобиловала жиром, без этого он не выдержал бы столько времени: вода в Байкале вообще холодная, и при том же был конец августа.

Во время переезда у меня и у Новаковского (от Томска до Иркутска и от Иркутска до Нерчинских заводов[177] мы ехали постоянно вместе, на одной подводе) завязался разговор между пассажирами. Один из них излагал свой взгляд на русско-польские отношения, взгляд, довольно-таки распространенный в нашем обществе не только тогда, но и теперь; излагал последовательно, холодно, в том роде, как учитель математики доказывал бы геометрическую теорему.

— Органическая жизнь — борьба. Между животными непрерывная драка. Хищные поедают травоядных; травоядные дерутся за траву; те и другие дерутся за самок. У людей то же: вся история — непрерывная война между племенами. Сильное племя побеждает, слабое покоряется. Мы победили поляков — и повелеваем; они побеждены — и должны повиноваться. Законы природы неизменны.

Оратору было на вид лет около тридцати. [Среднего роста, недурного телосложения, волосы светло-русые, почти льняного цвета; глаза серо-голубые, на первый взгляд, почти дюжинные; усики и бородка старательно подстрижены. Одет он был в мешковатый пиджак из какой-то легкой материи; но, когда мы отплыли далеко от берега, и воздух заметно посвежел, он надел поверх пиджака желтого цвета, с перехватом на талии полушубок, хороший, но уже заметно поношенный; голенища сапогов своими лаковыми отворотами доходили почти до колен]. Из его разговоров с другими пассажирами можно было понять, что он — купец и торгует в Кабанске[178], большом селе в нескольких десятках верст от Байкала, по дороге в Верхнеудинск; имеет там две, не то три лавки; его фамилия была, кажется, Смирнов.

Я и мои сверстники считали наше тогдашнее купечество «темным царством»; а вот купец из Кабанска, оказывается, и с Дарвином знаком, и с политическою историей; значит, в «темное царство» наука уже проникает; скоро проникнет и к другим общественным слоям, глубже лежащим… Эти мысли мелькнули у меня в голове и настроили меня очень благодушно. Я сказал оратору:

— Победили — повелеваем; побеждены — пусть повинуются. И до каких же пор? Его же царствию не будет конца — так, что ли? Но каждый день несет свою перемену: нынешний день отличается от вчерашнего, завтрашний будет отличаться от нынешнего. Перенесемся мыслями на шестьсот лет назад: в 1264 году какой-нибудь киевлянин или черниговец, или тверитянин согрубил монгольскому сановнику; сановник на этот раз был в благосклонном расположении духа и нашел возможным, отстегавши грубияна батогами или плетьми, преподать ему отеческое наставление: «Мы победили — и повелеваем; вы побеждены — и должны повиноваться». Потомки грубияна теперь входят в состав большого государства, которое худо ли, хорошо ли оказывает влияние на общий ход мировых дел. А где потомки монгольского сановника? Кто обращает внимание на их мнения? История не нами началась и не нами кончится; необходимо думать о будущем и ради него отрекаться от многих привилегий настоящего.

Купец остался последовательным на свой лад и отвечал мне так:

— Монголы сели нашим предком на шею — молодцы. Наши предки стряхнули впоследствии с своей шеи монголов, то есть не монголов, а их союзников и преемников — татар; да, впрочем, дело не в этом… все равно… стряхнули — монголы и татары на этот раз — неудачники и дураки, а наши предки — умники и молодцы. Из исторического опыта надо извлекать пользу. Почему монголы не усидели на нашей шее? Они грабили нас; хорошо грабили, а все-таки мало: у нас накопилось кой-какое благосостояние, кой-какие знания, завели мы свое войско, своих чиновников; ну, наконец, и протурили их. Чтобы это не повторилось у нас с поляками, нам следует ощипывать их до последнего перышка, следует держать их в нищете и невежестве; следует поступать с ними так, как англичане поступают с ирландцами. И тогда нашему господству не будет конца.

Купец не хотел сдаваться; но я и подавно не хотел, потому отвечал:

— Подражать англичанам — нет для нас никакой выгоды. Сколько огорчений они уже имели от Ирландии! сколько еще, наверное, будут иметь! и неизвестно чем дело кончится. Если мы последуем вашему совету, т[о] е[сть] станем трактовать Польшу, как завоеванную добычу — этим самым мы превратим ее в обширную школу, в которой наши администраторы, военные и гражданские, будут из дня в день усваивать понятия и привычки бесшабашного произвола; а впоследствии многие из них будут продолжать свое служебное поприще у себя дома, в губерниях великорусских, малороссийских, сибирских; с такими правителями сладка будет жизнь обывателей этих непольских губерний, нечего сказать. У нашего народа есть поговорка: худой мир лучше доброй ссоры. В исторических книгах вы, вероятно, заметили имя Талейрана[179]; скверный был человек, но умница; одно из его изречений: штыками можно все сделать, но сидеть на них нельзя. Это выходит та же самая поговорка, только сказана другими словами. Вот эту поговорку