Может быть, наш спор затянулся бы и дальше; но ветер усилился, волны стали заметно качать нашу баржу; у некоторых началась рвота; меня тоже стало тошнить, я отошел в отдаленный угол палубы и стал около борта; к моему удовольствию, дальше тошноты у меня не пошло.

Мы приехали к противоположному берегу Байкала около трех часов по полудни. Названия пристани не помню: то ли Мысовая[180], то ли Посольск[181].

9

За Байкалом наш дорожный распорядок оставался прежний, установившийся тотчас по выезде нашем из Томска и державшийся без перемены до самого Байкала. Разница произошла в то, что за Байкалом наше поступательное движение стало гораздо медленнее: обыкновенно мы проезжали не больше двух станций в день, потому что и дни стали короче, и лошади тут были как будто похуже. Чрез два дня на третий делали дневку. Для ночлега размещались почти все по крестьянским дворам; если некоторые из нас почему-нибудь находили более удобным переночевать в этапном здании, оно получало вид какой-то странной гостиницы: окружено частоколом, как тюрьма; а ворота всю ночь настежь, и часовых нигде нет. В Верхнеудинске и в Чите[182] нас засаживали в тюрьму; в каждой из этих тюрем продержали нас приблизительно по неделе.

В Верхнеудинске нас предуведомили, что нам предстоит переезд чрез бурятскую степь, который будет продолжаться дней десять; в бурятских кочевьях мясо и молоко найдем, но хлеба и булок у них нет, надо везти запас с собою. Так мы и сделали. Чрез эту степь нас везли не на телегах, а на двухколесных таратайках, тряских и неудобных. Проезжая кочевья, все мы останавливались ночевать в этапных зданиях: в бурятских юртах было тесно и грязно.

За Байкалом в составе нашей партии образовалось несколько продовольственных артелей; одну из них составляли: я, Новаковский, Ляховецкий[183], Свенцицкий[184], Новицкий[185] и Ольшевский[186]. Ляховецкий превосходно стряпал кушанья, из которых составляются обеды людей среднего достатка: борщ, щи, суп, котлеты, бифштекс и т[ому] п[одобное]. По прибытии на ночлег каждый из нас вступал в отправление своих обязанностей: Ольшевский шел на поиски припасов, которые были нужны для проектированного Ляховецким ужина, а если на завтра назначена дневка, то и для завтрашнего обеда. Мы, остальные, заботились добыть дров или, по крайней мере, щепь, прутьев и т[ому] подобного]; затапливали печь, если хозяйка дозволяла нам это, а если не дозволяла (что случалось очень редко) — раскладывали костер в безопасном месте, в огороде или на задворках; обмывали картофель и очищали его от шелухи, рубили капусту, мыли посуду, вообще исполняли всю, так сказать, черную кухонную работу. Благодаря устройству таких артелей, все мы во время дороги за Байкалом питались лучше, т[о] е[сть] сытнее и регулярнее, чем до Байкала; денег расходовалось не больше прежнего, скорее даже — меньше, но все же казенных кормовых не хватало, добавляли из собственных средств.

В Иркутской губернии и в Забайкальской области мне привелось жить довольно долго; и я заметил, что там выражение «смотрит сентябрем» оказывается совершенно не подходящим: тамошний сентябрь, право, наилучший месяц в году или, по меньшей мере, один из наилучших; дни почти сплошь прелестные — ясные, тихие, теплые; ночи, правда, довольно свежие, что уже не в моем вкусе. Вот такая прекрасная погода стояла там и в сентябре 1864 года. В октябре по ночам стало так холодно, что я изменил обыкновению, которого держался в предыдущее время этой дороги, ночевать в дворе или в сенях — стал укладываться в избе. [В октябре иногда и дни выдавались довольно холодные; чтобы согреться заходил в кабак, спрашивал шкалик водки, садился на скамейку со стаканчиком в руке, вытаскивал из сумки кусок хлеба и съедал его, запивал время от времени маленькими глотками водки. Ямщики и целовальники дивовались моей необычной манере и выражали прочим, полякам, предположение, что «он у вас, должно быть, горький пьяница». Если бы все были такие же горькие пьяницы, незавидные были бы дела у питейного ведомства].

Пред ужином и после ужина, пред обедом и после обеда мои артельные компанионы, разумеется, калякали о разных разностях. Коснулся разговор российских этапов; я вспомнил отзывы литвинов; русины подтвердили эти отзывы вполне; и, кроме того, оказалось, что я вижу перед собою двух человек из числа трех, над которыми этапные власти проявили свою жестокость с особенною силой: где-то в Курской губернии Ляховецкого, Свенцицкого и Мегердыча[187] высекли розгами до потери сознания. Не могу припомнить, что было поводом для такой зверской расправы, после которой их поместили в больницу на несколько недель; а когда они поправились и были выписаны из больницы, их приковали всех трех к одной железной полосе, и в таком виде они шли несколько станций. Мегердыча я видел то ли в тобольской тюрьме, то ли в иркутской; но за Байкалом он с нами не был. Он говорил мне: «Как их секли, Ляховецкого и Свенцицкого, это я видел и хорошо помню; а что со мной делали и как меня секли — не помню ничего».

Этапные мытарства поляков во время странствования от Вильна и от Киева до Тобольска; Камышловская больница; истязания, которым были подвергнуты госпожа Гудзинская и трое поляков, только что названных — это самое мрачное из всего, что осталось у меня в памяти от разговоров с повстанцами.

10

В Нерчинске я имел собеседование с одним из учителей тамошнего училища (кажется, духовного). Это был благообразный молодой человек лет, по-видимому, двадцати пяти [светло-русые волосы, слегка вьющиеся, причесаны старательно; небольшие усы и окладистая бородка приглажены заботливо; голубые глаза с поволокой; крахмаленная сорочка безукоризненной белизны; ловко сидящий пиджак, вся внешность располагала меня видеть в нем человека, пользующегося благосклонным вниманием нерчинских дам и, вероятно, мало склонного к разговорам политического содержания. Но я ошибся]. Когда он услышал, что я больше восьми месяцев нахожусь среди поляков, он с большим чувством сказал, что очень сожалеет обо мне, и пояснил свое сожаление словами:

— Не нравится мне этот народ: они пропитаны шляхетским духом; если бы их восстание имело успех, они завели бы у себя крепостное право. Когда-то у них была ограниченная монархия, можно даже сказать — республика с пожизненными президентами. У нас империя, но империя демократическая; мы уничтожили у себя крепостное право…

В его словах было столько несправедливости по отношению к полякам, что я не выдержал, перебил его:

— Да ведь в Царстве Польском, которое на нашем официальном языке называется теперь «привисляньскими губерниями» —