Легкий, обильный, открытый смех является признаком добродушия и указывает на отсутствие тщеславия; это одна из наиболее достоверных аксиом физиономики. Лицемерное воспитание нашего века учит нас обуздывать проявления печали и радости, и потому люди отвыкают смеяться от чистого сердца. Прибавим еще, что иные дамы смеются мало, чтобы не иметь преждевременных морщин, а другие, наоборот, смеются слишком часто и при всяком удобном случае с целью показать свои прекрасные зубы.

Смех цинический, пронзительный, может служить иногда выражением ненависти или невыносимого страдания, но его никогда нельзя спутать со смехом веселым. Звуки могут быть одинаковы, диафрагма и грудные мышцы совершают те же сокращения, но лицо имеет совершенно иное выражение, – и мы в ужасе останавливаемся перед этой картиной, соединяющей в себе самые негармонические оттенки и самые неприятные гримасы. Вот почему пресловутый смех осужденных грешников служит излюбленным коньком для богословов и проповедников: это ни что иное, как мимическое выражение, взятое с натуры.

Смех и улыбка суть весьма экспансивные формы мимики; этот характер распространяемости, в сущности, составляет самую общую черту всех проявлений приятного. Это так верно, что не могло не броситься в глаза старинным наблюдателям, даже наиболее поверхностным.

Гирарделли говорит, что удовольствие содействует растяжению даже у моллюсков и губок… «Зоофиты или животно-растения, каковы моллюски и губки, испытывая страдания, сокращаются, а под влиянием радости до того растягиваются, что представляются совершенно открытыми». Никеций же в своем первом описании смеха говорит следующее: «Первое и самое существенное действие удовольствия состоит в переполнении сердца кровью и летучим началом, в изобилии прогоняемым отсюда к более отдаленным частям тела. Случается иногда читать, что некоторые люди умирали от радости, вследствие усиленного проталкивания (сердцем) газов». Существенный признак удовольствия – его экспансивность, наклонность к центробежному распространению; главная же черта страдания – его центростремительность, точно, оно заставляет уходить в себя. Радость побуждает нас выбегать из дому, печаль заставляет возвращаться домой; радость приказывает нам открыть окно, печаль требует закрыть его. В радости мы ищем света, движения, шума, людей; в печали добиваемся мрака, покоя, молчания, уединения. Таков общий закон; правда, подобно всем другим, он допускает исключения, но их легко объяснить влиянием противодействующих моментов. Закон этот управляет отдельными личностями и целыми обществами, и потому им должно бы была вдохновляться искусство. Подойдите к окну и взгляните на эту группу мужчин, женщин, детей, что-то окруживших, чего вы не видите. Они мрачны, неподвижны… Наверное тут случилось несчастье; в самом деле, они смотрят на труп самоубийцы. В другое время из того же окна вы увидите толпу кричащих и пляшущих людей; все движется, все суетится; значит, у них праздник, и радость уносит их всех в шумный вихрь мышечного разгула.

Я изучал на своих детях действие внезапной радости; после мгновенной неподвижности, вызванной удивлением, они начинают смеяться, и в тоже время бьют в такт ногой, хлопают в ладоши, скачут, танцуют, хотя раньше они никогда не видели ни у кого подобной мимики.

Посмотрите на ребенка, которому только что дали новую и желанную игрушку: он скачет с ноги на ногу, хлопает в такт руками. В этой прекрасной картине детской радости мы открываем один из первых источников зарождения музыки, которая является, быть может, самым удивительным произведением человеческого духа. Порожденная удовольствием(?), музыка в силу какого-то чудесного превращения, сама становится источником удовольствия, которое в свою очередь выражается ритмическими мышечными движениями, составляющими азбуку танца. От стучания в такт руками и ногами до изобретения барабана, тамбурина, кимвала всего один шаг. Дикие, но ритмические звуки возбуждают радость и создают музыку, которая, в своих патологических формах, приводит нас снова к первобытным диким звукам. Когда Дарвин спросил четырехлетнего ребенка, что значит хорошее расположение духа, ребенок ответил: «Это значить смеяться, болтать и обнимать»; этот наивный ответ освещает нам известный уголок психологии.

При вспышке радости сочувственное возбуждение распространяется на все наиболее восприимчивые части нашего мозга, в которых накопившаяся энергия всегда готова разрешиться мимикой. Так, Петерик видел, как негры из верховьев Нила терли себе живот, рассматривая стеклянные безделушки, которые им приглянулись; а Лейхард наблюдал, как австралийцы, восхищавшиеся его лошадьми, быками и особенно собаками, попеременно открывали и закрывали рот, как бы смакуя что-то. Таким же образом, жители Гренландии, испытывая удовольствие, вдыхают воздух, точно глотают лакомый кусок. К вышеприведенным я прибавлю еще некоторые другие факты, служащие подтвержденьем этого закона в различных сферах. Развратные люди, при выражении какого-нибудь удовольствия, облизываются, гладят свои щеки или же прибегают к какому-либо иному виду половой мимики; а люди, страстно любящие музыку, придают всем своим радостям выражение гармоническое.

В числе мимических элементов удовольствия, перечисленных в нашей аналитической таблице, некоторые служат выразителями полового вожделения; из них я назову между прочим следующие: закатывание глазного яблока, до того сильное, что роговая оболочка становится невидимой, далее – скрежет зубов, судорожное сжимание челюстей (trismus), эпилептические конвульсии, вздохи, хрипение, рычание, взвизгивания, рыдание и т. п. Все это продукты наиболее грубого животного инстинкта; вот почему они так автоматичны и так непреодолимы; воспитание оказывает на них лишь самое слабое воздействие, а то и совсем никакого. Тут разумная человеческая личность совершенно исчезает в обширном море животного единства: как оказывается, лошадь, осел и человек часто одинаковым образом выражают свои эротические восторги.

Различные мимические проявления удовольствия, группируясь друг с другом, могут представлять характерные картины некоторых душевных волнений или специальных состояний нашего организма.

Здесь я упомяну только о самых известных и наиболее определенных формах проявления этой мимики, которые могут служить руководящею нитью для художника и психолога.

Когда человек вполне здоров, когда ничто не омрачает его душевной ясности, тогда чувство жизни само по себе есть уже удовольствие. Удовольствие это выражается широкой улыбкой, постоянным умеренным напряжением (tonus) лицевых мышц и легким блеском глаз. Таковы лица здоровых детей, таково веселое выражение лица у порядочного человека, когда он хорошо себя чувствует. При виде этих прекрасных проявлений жизни, мы восклицаем: «О, какое веселое лицо. Какое отражение сердечного довольства! Приятно смотреть на него!»

Выражение этого рода можно наблюдать при внезапной и сильной радости, в особенности, если ум к ней не подготовлен. Волнение беспорядочно и быстро устремляется из одного круга мимических движений в другой. Улыбка и смех, конвульсии и крики, пение и танцы едва успевают служить исходом для беспрестанных и спальных токов, распространяющихся из нервных центров. Почти постоянная особенность этой мимики состоит в том, что скрытая энергия переходит при ней в действительные акты: является непреодолимая потребность обнимать, целовать все, что попадется на глаза, – будь это животное или неодушевленный предмет. Поэтому, при изображении человеческой радости, художник никогда не должен упускать из виду той силы выражения, которая сопровождает мышечный разгул.