— Было все прекрасно, — сказала она, — он был превосходен. — Слова звучали странно, потому что в тоне ее голоса «превосходен» прозвучало как «ужасен». И слезы потекли с новой силой.

— Ах, Вильям, — сказала она, прижимаясь к нему и заливая слезами его рубашку. — Я знаю, что должна делать. Я должна выйти замуж за кого-то, такого, как Эдвард Браун. Он отлично подходит мне. Он подходящего возраста, подходящего социального положения. Подходит мне по внешним данным. Все превосходно. Он одинок, и я одинока. Мы пара, созданная на небесах.

Вильям подал ей платок, и она громко высморкалась.

— Он такой приятный мужчина, а я с ним была ужасна. Все, что он говорил, я воспринимала не так, как надо. Он… он назвал меня зрелой женщиной.

— Это говорит о том, что он о тебе ничего не знает, — отметил Вильям насмешливо. Джеки фыркнула.

— Он ничего обо мне не знает. Он хотел, чтобы я рассказывала ему истории о моей волнующей жизни. Как будто бы я была леди исследователь, показывающая фото родственников. — Она опять залилась слезами. — Но он ведь очень милый. Почему я так ужасно с ним обошлась? И почему я не могу сделать то, что сулит мне только хорошее? Почему я не делаю то, что мне следует делать?

— Почему ты не влюбилась в этого мужчину, если он настолько прекрасен? — Слова Вильяма звучали тихо, но она слышала, лежа на его груди головой, как застучало его сердце, а тело напряглось, как будто он говорил что-то очень важное для себя.

— Потому что он… безнадежно стар, — выпалила Джеки, — ничто его не веселило. И на тебя не похож. Ты меня смешишь. Ты…

Она прервала речь, чтобы взглянуть на него.

— Почему ты улыбаешься? — эта улыбка задела ее чувства. — Я изливаю тебе душу, а ты смеешься!

— Джеки, любовь моя, — задумчиво сказал он, обнимая ее крепче, — только ты считаешь меня весельчаком. Ни одна другая девушка ни разу не говорила мне, что я весельчак. Когда в группе хотели заняться чем-то, что я считал глупым или опасным, много раз меня обзывали стариком, потому что я всех отговаривал.

— Дети! — воскликнула Джеки с насмешливой иронией.

При этих словах он захихикал, погладив ее руки сверху.

— Ты знаешь, что я в тебе люблю, Джеки?

— Во мне ничего нет, что стоит любви, — горько сказала она. — Я просто дурочка.

Это заявление он проигнорировал.

— Одно, все-таки есть, но именно это я в тебе люблю особенно: когда ты была ребенком, ты была взрослой, а сейчас, когда ты взрослая, ты ребенок. Я даже думаю, что, когда ты родилась, тебе было двадцать пять лет, и ты ничуть не изменилась с тех пор. А возможно, и никогда не изменишься.

— Мне уже не двадцать пять. Я зрелая женщина. Ах, Вильям, что мне делать? Этот мужчина очень мне подходит.

— Так же, как брокколи.

— Что?!

— Брокколи тоже очень подходят для тебя — они полезные. Человек должен их есть каждый день. В самом деле, людям следует есть отварную курицу, брокколи и коричневый рис. Человек не должен есть шоколад или мороженое. Или жареный в масле попкорн.

— Да о чем ты говоришь?

— Эдвард Браун… Он — как брокколи.

— А-а, — протянула она, начиная понимать. — Ага, я поняла, что себя ты считаешь шоколадным мороженым.

— Я бы сказал — больше похож на ванильное.

Через силу она улыбнулась.

— Высоко себя ценишь, ведь так? — Улыбка ее исчезла внезапно, так же, как и появилась. — Вильям, что же мне делать? Ты и я не можем… не можем быть вместе. Ты знаешь это так же, как и я. Но я все время о тебе думаю. Даже сегодня вечером, когда я была с этим милым человеком, я… Ах, Вильям, ну что я буду делать?

Только удары его сердца, отдающиеся ей в щеку, выдавали, что ее слова подействовали на Вильяма. Ведь она призналась, что любит его, ведь так?

— Один вопрос к тебе, — сказал он. — Если бы ты никогда не знала меня ребенком и впервые со мной встретилась, когда упал твой самолет, и если бы я был твоего возраста или старше на несколько лет, что бы ты чувствовала ко мне?

Джеки задумалась. У Вильяма было чувство юмора, которое отличалось от других людей. Она любила его благородство и то, как он умеет посмеяться над собой. Конечно, на свете много других людей у которых есть чувство юмора. Он не единственный. Но ведь в мире и очень много Эдвардов Браунов, людей, которые не смеются. И очень много Эдвардов Браунов, которые считают себя старыми, потому что об этом им говорит паспорт.

Но должен ли быть другим Вильям, если ему вместо двадцати восьми было бы тридцать восемь? И вдруг она поняла какую-то часть его характера. Если он женится на женщине моложе, он должен взять ответственность за ее обучение (Джеки слишком хорошо узнала, что мужья постарше считают, что две трети их забот — это обучение своих молодых жен науке жизни) — и возьмется за это дело так серьезно, что превратится в старика через пять минут после того, как скажет «я буду учить». Довольно странно, но она считала, что сберечь его молодым сможет только такая, как она. Ему нужен кто-то, кто летает на аэропланах вверх дном — и сейчас, и потом; кто-то, кто удержит Вильяма от превращения в т ого, кем называли его мальчишки в колледже.

— Джеки? Ты собираешься мне отвечать? Скажи мне правду. Что бы ты обо мне подумала, если бы не знала ничего обо мне в прошлом? И если бы в моем свидетельстве о рождении стояла другая дата?

— Я бы подумала, что нужна тебе, — ответила она ласково. — Нужна, чтобы сберечь тебя молодым.

Джеки еще что-то говорила — не зная, о чем, — когда почувствовала дыхание Вильяма на своих волосах. Это было так, как будто они были невинными детьми, утешающими друг друга, а через минуту они поняли, что стали взрослыми, способными к весьма взрослым чувствам.

Совершенно неожиданно она осознала, что его сильные руки уже на ее спине, а его губы прижались к ее шее.

— Вильям, — прошептала она.

Казалось, он ее не услышал, потому что крепко прижал все ее тело к себе. Она скорее почувствовала, чем услышала его вздох, потому что прижималась к его стальной грудной клетке.

Медленно, как будто это было самым важным, что он когда-нибудь делал, Вильям запустил пальцы в ее волосы и потянулся губами к ее губам. Он ее целовал и прежде, но не так. Раньше он себя контролировал; казалось, ему хотелось показать ей что-то. У тех поцелуев было начало, был и конец.

А этот был — сама нежность. Вся нежность, доброта и чувственность. Это было так, как будто он хотел целовать ее долго — несмотря ни на что, и сейчас, если бы ему было позволено, он собирался спасти каждую секунду поцелуя. Было и еще что-то в этом поцелуе: беззащитность. Он позволял ей увидеть, как много она для него значит, разрешая ей разглядеть его страстное желание и томление, и его любовь. Он показал ей, как легко она может его ранить. Этим поцелуем он не скрывал себя, но позволял разглядеть и прочувствовать самые скрытные свои чувства. Он доверялся ей полностью.