– Что здесь происходит?! – выскочил к месту стычки Иван Егоров, раскрасневшийся со сна, но уже с копьем.

– Вот, атаман, – тяжело дыша, указал на туши Маюни. – Мясо привел.

– Митька и Ондрейко где?!

– Там, у прогалины сухостойной, – неопределенно махнул остяк. – Дрова волокут. Я путь обратный лучше помню… Я и побежал…

– Молодцы, – похлопал его по плечу атаман. – Славные казаки. Однако с дровами, мыслю, надобно ребятам помочь, пока не стемнело. Показывай, куда идти.

Ввечеру, когда на кустарник наползли сумерки, путники развели большой костер, на котором один за другим зажарили добытых зверей – по вкусу и вправду неотличимых от куриц, – наелись досыта, от пуза. Пользуясь возможностью, люди раздевались, развешивали возле огня одежду, наконец-то высушивая ее после столь долгих мук. Оценив происходящее, Егоров объявил долгий привал – три дня на отдых, – назначил новые, дальние дозоры.

Перед рассветом казаки затушили огонь, закрыли кострище кронами прижатых к земле деревьев, дабы зеленее смотрелись, лагерь выпустил в густые заросли три маленьких отряда по три казака в каждом и затаился.

– Не оставил все же нас Господь своей милостью, – тихо сказала Устинья, одну руку закинув за голову, а другой держа ладонь млеющего от такого счастья Маюни. – И от голода спас, и от холода, и в место спокойное привел. Благодарность бы ему вознести. Отец Амвросий, а можно ли здесь службу отстоять, без церкви?

– Не может тебе батюшка ответить, прости господи, – вместо священника ответил Афоня. – Горло у него менквами порвано. Не может говорить более.

– А ты отстоять можешь?

– Какой из меня священник, Устинья? – пожал плечами паренек. – Я всего лишь служка, токмо утварь церковную расставлять умею. Да и та, вишь, пропала…

– Так мы что, выходит, совсем без батюшки остались?! – приподнялась с меховой накидки девушка.

– Господь милостив. Может, еще и исцелит, – неуверенно ответил Афоня.

После этих слов несчастный священник поднялся и медленным шагом вышел из-под навеса, сразу растворившись среди густого кустарника. Воевода останавливать его не стал. В здешних зарослях одинокого человека с трех шагов не разглядеть. Это большую колонну издалека видно. А один – пусть гуляет.

– Давайте спите, – посоветовал Егоров. – Ныне день у нас для отдыха, а ночь для хлопот. Как стемнеет, спуску не дам никому!

Устинья и Афоня промолчали. А с другой стороны навеса в ивняк выскользнула тихая малорослая тень…

Отец Амвросий принял кару свою со смирением. Да, Господь лишил его речи, лишил права обращаться к нему гласною молитвою, отнял возможность вести службы, принимать у прихожан исповедь, приводить их к причастию. Но ведь священник знал и то, чем вызвал гнев божий. Блуд, духовная слабость, нарушение требований целибата… За такое он и сам бы на брата во Христе строгую епитимью наложил. Вот и до Амвросия Господь дланью карающей дотянулся, обетом молчания отяготил. Да так сурово, что не поспоришь.

Именно о грехе своем и покаянии намеревался помыслить отец Амвросий, уединяясь после очередного разговора среди паствы, в который раз напомнившей ему о наказании. Выбрав небольшую возвышенную прогалинку, он опустился на колени, поворотившись к настоящему, не бесовскому солнцу, и стал отвешивать глубокие поклоны, перемежая их широким крестным знамением. Во имя Отца и Сына и Духа святого…

– Для какой цели совершаешь ты сей обряд, великий пастырь? – Знакомый голос и знакомый тон заставили его шарахнуться в сторону, врезаться в кустарник и завязнуть в нем.

Однако, застряв среди густых ветвей, священник спохватился. Ведь Господь дал ему защиту! Господь наградил Амвросия обетом молчания, и более ему не нужно отвечать на коварные и путаные вопросы хитрой похотливой язычницы! Более она не сможет вовлечь его в разговор, одурачить, заморочить, пробудить низкую животную похоть! Его епитимья – суть его щит и его меч.

Отец Амвросий гордо вышел навстречу бесовскому порождению – у круглолицей язычницы вытянулось лицо, она сочувственно охнула:

– Бедненький мой! Давай я тебе помогу… – Дикарка протянула пахнущие фиалками ладони, наложила священнику на горло.

Отец Амвросий закрыл глаза, готовясь принять смертную муку от адова создания, искупить страданием и исполнением заповеди терпения минувшие грехи. Однако вместо мук сладко закружилась голова и словно тысячи иголочек стали мелко-мелко, подобно горячей можжевеловой веточке, щекотать его шею, растекаясь по телу, окутывая его безмятежностью, мерными потоками тепла и холода наполняя бодростью, силой и прочностью все мышцы, а пуще всего – мужское его достоинство, которое окаменело, ровно гранит, и уже пробивало стену ласки, устремляясь к недрам сладострастия.

Священник с ужасом понял, что опять поддался беспутству, но грех оказался столь завораживающим, что отец Амвросий не смог остановиться, даже осознав разумом глубину своего греховного падения, и продолжил страстную схватку, оседлав язычницу и настойчиво погружаясь в ее плоть, пока наконец не ощутил в себе горячий сладкий взрыв.

– Да-да, да!!! – возопил священник и тут же в ужасе замер, обеими руками зажимая себе рот.

– Мой могучий дракон, – ласково погладила его колени Ирийхасава-нэ. – Тебя что-то тревожит?

– Гнусное порождение ехидны! – вскочил на ноги отец Амвросий. – Из-за тебя я нарушил обет молчания, епитимью самого Господа! Ой!

Мужчина снова зажал себе рот, поняв, что нарушил обет молчания еще раз.

– Я тебя просто исцелила, великий пастырь. Теперь ты сможешь посвятить меня в тонкости своей веры. Так что за обряды ты сотворял, мой дракон? Это было моление об удачной охоте, о здоровье увечных или на сокрытие стоянки от дурного глаза? Расскажи мне, батюшка… – нежно улыбаясь, потянулась к нему девушка.

– Сгинь, сгинь, сгинь! – пятясь, несколько раз перекрестился священник. Замер, опять округлив глаза, опять зажал себе рот.

Всего за несколько мгновений он нарушил обет молчания трижды!

Взвыв, отец Амвросий кинулся бежать, но на полпути к лагерю вспомнил, что сорвался с места обнаженным, повернул назад, домчался до язычницы, вырвал рясу у нее из-под ног и снова умчался прочь.

Ирийхасава-нэ непонимающе почесала в затылке, присела на корточки, пошарила ладонью по песку, оглянулась на солнце. Пару раз неумело перекрестилась, прислушалась то ли к внутренним ощущениям, то ли к происходящему вокруг, пожала плечами и отправилась вслед за священником.

Митаюки спала очень чутко. Да и как еще можно спать среди яркого дня? Так, только время скоротать в ожидании сумерек. Посему, ощутив рядом движение, она сразу приоткрыла глаз и еле слышно хмыкнула, заговорив на языке сир-тя:

– Казачка Елена? Ты знаешь, казачка, что вас, белых, всего шесть, а ты седьмая? – И шаманка слегка повысила тон: – Я знаю, кто ты такая!

– Среди шести проще спрятаться, чем среди двух, – пожала плечами казачка. – И я тоже знаю, кто ты такая. Когда ты пожалела меня и отерла мое тело, я подарила тебе пророчество. Разве оно не сбылось?