– Мне уже хорошо, – неуверенно сказала она, – надо только форточку открыть. Душно тут.

– Вроде нет, не душно, – ответил он, оглядывая кухню, словно рассчитывая увидеть видимые признаки духоты.

– А нам, которые с анемией, душно, – сказала Женя.

– Уже сп-порит, – кивнул Леша, – значит, не помрет.

– Не помру, и не надейся, – проворчала Женя, выдираясь из мужниных рук.

– Раньше ты в обморок от анемии не грохалась. Леша дотянулся до окна и открыл жалюзи, в воздухе заплясали золотые пылинки.

– Люблю Забайкалье, – улыбнулась Женя, – ноябрь месяц, а солнце как весной.

– В Питере небось дождь сикает, н-низкое небо на брови давит, ага, – отозвался Леша, – придется тебе заново привыкать. Как же я тебя одну в таком виде оставлю?

– В каком это «таком» виде, – с неожиданной обидой в голосе сказала Женя, – чем это вас мой вид не устраивает?

– Обиделась, – удивился Леша, – выкать начала. Ты не думай, меня твой вид очень даже устраивает, но может, все-таки к врачу? Пока дело до морга не дошло?

– До какого еще морга? – устало сказала Женя. Энергии не было ни черта. Даже удивляться сил не хватало.

Леша неловко задвигал руками, словно попытался сдвинуть невидимую бочку.

– Это анекдот такой, – сказал он, – про морг. Хочешь, расскажу?

– Не знаю, – с сомнением сказала Женя.

– Он смешной, ты не думай, – бодро ответил Леша, – слушай. После неудачной операции санитарка везет мужика в морг. «Труп» приходит в себя и говорит:

«Может, в реанимацию?» – «Доктор сказал – в морг».

Леша выжидающе поглядел Жене в лицо.

– Смешно, – сказала она.

– Ты когда врешь, у тебя кончик носа шевелится, – возразил он.

– Сам дурак, – выпалила Женя и потрогала нос. – Правда, что ли, шевелится?

– Я раньше думал, что ты шевелишь носом от любопытства. Как лиса у мышиной норки. А потом разглядел, что от любопытства носик просто вытягивается, а шевелится – только когда врешь.

– Болтун ты, Лешка, – беззлобно сказала Женя, – езжай, не беспокойся. Шеф предупреждал, что работа будет связана с поездками. А в твое отсутствие я, так и быть, схожу к врачу. Анемия не анемия, но в одиночестве падать в обморок я не собираюсь.

– Вот и лады, – с заметным облегчением сказал Леша, – ну как, по кофейку?

К Жениному горлу подкатила тяжелая, неприятная волна.

– Нет, – ответила она, – лучше я чаю себе заварю, зеленого, с молоком.

– Ну, ты прям как моя бабка, – заулыбался Леша, – она как научилась у бурятов пить зеленый чай с молоком, так другого не признает. Специально покупает прессованный чай, здоровый такой, как кирпич, и чай в нем грубый, как дрова, и варит его с молоком.

– Я бы тоже от такого не отказалась, – задумчиво сказала Женя.

– Так в чем дело, – жизнерадостно сказал Леша, – перед п-переездом заедем к бабке, отломим кусок от кирпича. Я ей три таких из Монголии притаранил. Она говорила, одного куска на год хватает. Не должна была все раздать своим старушенциям.

Новая начальница на Жениной работе взялась закручивать расслабленные прежде винтики. Поджала губы, горестно покачала круглой, как у Будды, головой и в первый же день влепила выговор за опоздание. И имя у начальницы звучало устрашающе – Нарансэсэг Гомбожабовна.

В отличие от Жени местные справлялись с громоздким именем играючи. Очередная провальная попытка произнести имя вслух вызвала у присутствующих сдавленный смешок, сдерживаемый неясной реакцией самой начальницы. Невозможно было угадать, что на уме у этой неприступной женщины с непроницаемым азиатским лицом и резким голосом.

После трех дней паники Женя решила подойти к вопросу обстоятельно. Вернулась с обеденного перерыва пораньше, заглянула в будку вахтера и приступила к допросу. Молодой заспанный бурят сначала удивился неожиданному лингвистическому любопытству, а потом растаял. Выяснилось, что «наран» означало «солнечный», а под неблагозвучным «сэсэг» скрывалось слово «цветок».

– Солнечный цветок. Нарансэсэг, – повторила Женя.

Вахтер заулыбался, словно получил подарок. Разобраться с отчеством оказалось труднее.

Молодой вахтер явно плавал в теме, мямлил, что имя Гомбожаб как-то связанно с тибетским буддизмом. Останавливало и другое, каким бы замечательным ни было значение имени на бурятском языке, у Жени язык не поворачивался называть не старую и по-своему привлекательную женщину – Жабовной.

Пришлось обратиться за разъяснениями к мужу. Лешка просветлел лицом и стал объяснять, что «б» и «п» в бурятском языке взаимозаменяемы. Можно спокойно звать начальницу Гомбожаповной. Безо всяких там жаб.

– И самое же главное, Гомбожапом звали выпускника Читинской гимназии Цыбикова, – в Лешкиных глазах засияли неистовые искорки краеведа-любителя, – профессора, ученого-востоковеда, известного путешественника. Кстати, он первый сделал фотографии Лхасы – закрытого в то время для европейцев священного города. Более именитый П-пржевальский туда не попал. Цыбиков провез фотоаппарат в молитвенном барабане. Если бы его поймали, казнили бы на месте. Ну что, запомнила?

– Запомнила, – неуверенно сказала Женя. Закрыла глаза и попыталась вспомнить имя знаменитого читинца. В голове громко цыкнула зубом фамилия – Цыбиков. Имя путешественника провалилось сквозь решето. «Человеки и пароходы» плохо укладывались в Жениной голове. Отец всегда говорил, что у нее «предметное мышление». Это для Лешки все эти абстрактности были живыми и настоящими.

Сложную ситуацию с непроизносимым начальственным именем выправил случай. Через неделю после воцарения Солнечного Цветка в отдел зашел давний, очень пожилой клиент, обладатель замечательного старого портфеля с необъяснимо обширной утробой, из которой как по волшебству возникали восьмимартовские шоколадки, заключающие проект цветы. Клиент поставил у ног портфель, потрепал его, как послушную собачку, и, уставившись громадными, за стеклами очков, глазами на табличку с именем нового начальства, растерянно произнес:

– А где Валентин Павлович?

– Я за него, – сказала Солнечный-Цветок-Чего-то-там-Жабовна.

– Здравствуйте… э-э… – замялся клиент.

Начальница улыбнулась таинственной восточной улыбкой:

– Называйте меня Валентиной Павловной.

Отдел издал облегченный коллективный вздох.

– Извините за опоздание, Валентина… Павловна, – сказала Женя и в очередной раз почувствовала сожаление о нелегкой судьбе солнечного цветка, спаренного с тибетской жабой.

Начальница посмотрела на нее узкими, все понимающими глазами.

Женя ощутила, как вспыхнули уши, подумала, небось опять покраснела глупо, как кролик. Еще чуть-чуть, и сквозь светлые, почти белые волосы позорно засветится кожа на голове. Вдруг вспомнилось, как красиво краснела Наталья. Пунцово разгорались, подчеркивая белизну кожи, щеки. Упрямой сталью темнели глаза, обрамленные темными стрелками ресниц. Глаза у сестры были хамелеонистыми, меняли цвет под настроение и одежду. Могли казаться зелеными, голубыми и даже карими. Полоснула по сердцу ржавая, тщательно спрятанная боль. С тех пор как Лешка уехал в Питер, стало часто думаться про прошлое. Про родителей, про Рому. Что их ждет в городе, который подарил ей сына?