С плеча изобретателя свисало махровое полотенце, под мышкой было зажато зеркало, а в руках он нес — бережно, почти благоговейно, как мальчик-служка, переносящий из конца в конец алтаря слишком тяжелый для него ковчежец со святыми дарами, — помазок для бритья в чашке с мыльной пеной. Он вышел из замка и побрел куда-то в сторону, так и не заметив Поля в тени древесной кроны. На ходу он легонько взбалтывал помазком пену, и она то оседала, то сгущалась, временами вылезая из чашки и падая белыми хлопьями на почву острова. Полю пришло в голову, что на эту богом забытую землю, не знакомую с большинством достижений современной цивилизации, вряд ли часто брызгали мыльной пеной — скорее всего, это происходило впервые. Не исключено, что и сама почва испытывала при этом неожиданном контакте бурное, потрясающее ощущение новизны.

Байрон Кейн остановился возле дерева, помочился на ствол, но облегчения не почувствовал. Ему было не по себе, как и каждое утро. Ибо каждое утро он ощущал гнетущую усталость в набрякшем, словно налитом свинцом теле и неодолимое желание умереть, или, вернее, исчезнуть вот тут же, прямо на месте, бесследно растворившись в природе. Повесив зеркальце на низкий сучок, он боязливо и бегло взглянул на себя. Вид собственного лица и глаза, упершегося в отражение глаза, вызвал у него тошнотное отвращение, но он попытался преодолеть его. Чтобы совершить процедуру бритья, а значит, неизбежно глядеться в зеркало, ему всякий раз приходилось убеждать себя, что он смотрит на другого человека, что это чья-то неизвестная рука водит помазком по чьему-то неизвестному лицу. Он был на это способен. Ему это удавалось. Иногда, сделав над собой совсем уж невероятное усилие, он мог даже абстрагироваться от самих понятий «бритье», «лицо», «руки». В такие успешные минуты он срезал щетину, глядя на это со стороны, издали, как на абсолютно сторонний процесс, который тем не менее доводил до конца и, более того, ухитрялся при этом не порезаться.

Он долго намыливал щеки, стараясь покрыть пеной максимум лицевой поверхности, наподобие маски. Потом вынул из кармана бритву и начал снимать эту маску. Он действовал очень аккуратно, обнажая кожу на скулах длинными просеками и даже заботясь о том, чтобы полосы были параллельными. Мало-помалу его настроение улучшалось, а это занятие начало прямо-таки нравиться, как будто оно было единственным дозволенным ему делом, которому он мог отдаться безраздельно, в свое удовольствие. Он наблюдал за отражением в зеркале, как наблюдают за работой механизма, начисто отринув любые соображения, касающиеся собственно бритья, его техники и результатов, требуемых предосторожностей и всегда возможных неприятностей в виде порезов, следя за процессом, как заинтересованный зритель созерцает некую операцию — абстрактную, чистую, нейтральную, лишенную всякого практического смысла, понятную и безупречно выполняемую. Одновременно он вслушивался в легкое поскрипывание лезвия, срезающего волоски под корень, на уровне фолликул: оно звучало мерно и четко, как автомобильный мотор.

Закончив, он протер лицо, снимая остатки мыльной пены. Взглянул на сделанное и констатировал небрежность: под правой скулой, с краешка, затаилась крошечная нескошенная лужайка; он решительным взмахом бритвы изничтожил эту строптивую поросль. Потом разобрал бритву, почистил лезвие и сунул его в пергаминовый чехольчик, попутно скрестив взгляд с глазами изобретателя лезвия, чей гордый усатый лик красовался на футляре. Справившись, таким образом, с ежедневной пыткой зеркалом, Байрон Кейн забросил полотенце на плечо и пошел обратно в замок, дабы подвергнуться не менее регулярной пытке завтраком, который, ввиду его мрачного отвращения к еде, ограничивался стаканом горячей воды.

Поль глянул ему вслед, допил остывший кофе и, оставив чашку у подножия дерева, направился к огороду. Он хотел проверить, растет ли там цветная капуста, как утверждал Джозеф. Она действительно там росла. Среди чахлых помидоров зеленели широкие зубчатые листья, из них высовывались круглые молочно-белые головки-соцветия с извилистыми бороздами, чья форма ужасно напоминала мозг. Поль поскреб ногтем одну из головок и принюхался: да, овощ, несомненно, пах цветной капустой, хотя к этому запаху примешивался какой-то неуловимый экзотический элемент, объясняемый, конечно, соединенными усилиями островного гумуса и неожиданного микроклимата, благосклонного к крестоцветным. Поль ощутил зависть к почве острова: сколько же неведомых доселе ощущений выпало на ее долю: и холодное щекочущее касание пушистых хлопьев бритвенной пены, и чисто материнское скрытое содрогание в недрах, где прорастали и ветвились капустные корни. Может быть, эта безлюдная земля, затерянная среди безбрежного океана, жаждала и других вторжений, других новых открытий? Поль сочувственно взглянул на нее и ушел с огорода, пробираясь между растениями бережным, размеренным шагом, после чего направил стопы к морю с единственной целью — совершить моцион.

В пятистах метрах от него легкий каяк с балансиром бесшумно пристал к берегу и еще немного прополз по гальке перед тем, как остановиться; гигантские папоротники полностью скрывали его из вида. Армстронг Джонс вытащил из-за пояса пистолет-автомат Astra-400 с длинным узким стволом, спрыгнул на берег и нырнул в густые заросли.

Поднявшись на второй этаж, Джозеф увидел, что Тристано уже встал и, как всегда, изучает карты, с чашкой кофе в руке.

— Девушку вчера вечером доставили в Манилу, — объявил Тристано. — Паркинсон и Пуаре проводили ее до Каролинских островов. Сегодня утром Арбогаст выехал ей навстречу, они будут здесь с минуты на минуту.

— А эта девушка, — спросил Джозеф, — она ведь подружка Блеза, разве нет?

— Думаю, да.

— Странная затея — вызвать свою подругу, чтобы она занялась кем-то другим.

— Это его дело, — сказал Тристано. — Вернее, их дело.

— Интересно будет увидеть женщину, — вздохнул Джозеф, — давненько я не встречался с женским полом. Изобретатель-то ждет новый паззл, а ему вместо паззла подсунут бабу — смех да и только.

— Н-да, — бросил Тристано.

— Это ведь не совсем одно и то же.

— Не знаю, — буркнул Тристано.

За дверью скрипнула лестница, кто-то поднимался к ним.

— Вот он, — шепнул Тристано. — Ни слова об этом.

В проеме показалась голова Кейна, а за ней и остальное тело; он вошел в зал, направился к плитке, включил ее и поставил кипятить воду. Под воздействием тепла неподвижная прозрачная жидкость вздрогнула, пошла рябью, замутилась и наконец шумно забурлила, пуская крупные пузыри и обретая изначальную прозрачность.

— Знаете, говорят, молоко не хочет закипать, когда на него смотришь, — полушутливо заметил Тристано.

— Все это сказки! — отрезал изобретатель.

Он подошел к столу и сел рядом с Тристано, поставив остывать вскипяченную воду в стакане на карту, представляющую воду соленую.

— Ну, как дела с паззлом, есть новости?

— Арбогаст уехал сегодня утром, — уклончиво ответил Тристано. — Он вернется в середине дня, тогда увидим, что он там нашел.

— А погодка до чего хороша, — сказал Джозеф, решив сменить тему.