Тристано и Джозеф возвращались с берега. Их поступь была тяжела, и медленны были их движения; головы поворачивались, губы шевелились: они приглушенно говорили друг с другом. Тристано взял труп за плечи, Джозеф за ноги, и они пошли к замку; Кейн плелся следом за этим кортежем, точно на собственных похоронах, склонив голову и заложив руки за спину. Им следовало бы похоронить Поля на месте и сразу же; все они думали об этом, но никто не осмелился высказать эту мысль. Напротив, сами не зная почему, они внесли его тело на второй этаж. Нужно сказать, не без труда. Кейн всходил за ними по лестнице, то и дело порываясь оказать помощь, но не достигая своей цели.

Джозеф развернул зеленоватый брезент, слегка встряхнул его, очищая от пыли, и подтащил к одному из редких незамусоренных мест зала, возле радиопередатчика. Там они и уложили Поля, чье тело, распростертое под хромированной массой аппарата, среди раскиданных вентиляторов, выглядело теперь жертвой некоего современного холокоста, принесенной идолу беспроволочной телеграфии.

— Придется его кем-то заменить, — сказал Джозеф.

— У Карье никого подходящего нет, я с ним говорил вчера.

Кейн молчал; сидя бочком на табурете, он лицезрел свои ноги, если можно так выразиться. Джозеф взглянул на него и вытащил из шкафа банку консервированных потрохов.

— Одиннадцать часов. Пойду приготовлю поесть.

Тристано встретил это заявление удивленным взглядом, Кейн — внезапной бледностью. Он пошатнулся, словно теряя равновесие, едва не упал с табурета и неверной походкой направился к двери. Джозеф проводил его до лестницы.

— Вам надо отдохнуть, — заботливо сказал он, — вы взволнованы, это вполне естественно. А лучше идите поработайте — это поможет вам отвлечься.

И он проследил за его спуском.

— Тебе и вправду хочется есть?

— Нет еще, — ответил Джозеф, возвращая банку на место, — просто я сегодня достаточно нагляделся на нашего гения, а еда держит его на расстоянии. Но что же это все-таки за тип?

— Не знаю, прямо ума не приложу. Главное, у него не было никаких причин убивать именно Блеза. Другое дело, если бы он взялся за Кейна или за меня.

— Или за меня, — обиженно напомнил Джозеф.

— Да, конечно.

Прошло какое-то время, вернее, несколько часов. Наконец снаружи раздался шум.

— Вот они, — сказал Джозеф.

— Ну пошли, — откликнулся Тристано. — Никуда не денешься.

Вера стояла у подножия лестницы улыбаясь, в полном неведении; Арбогаст и Селмер держались чуть позади. Джозеф и Тристано один за другим тяжело сошли вниз по ступеням, которые жалобно скрипели и стонали под их ногами; им было сильно не по себе. Они чувствовали себя слишком старыми, слишком некрасивыми, слишком грязными, а этот внезапный траур совсем затуманил им мозги. Они неуклюже представились.

— Вы никого не встретили на обратном пути? — спросил Тристано.

— Никого, — ответил Арбогаст. — А в чем дело?

— Да тут появился один тип, пока вас не было. Потом он сбежал, мы не смогли его догнать.

— Ну и?..

— Ну и ничего, — сказал Тристано. — Ничего... ничего...

— Где Поль? — спросила Вера.

— Какой Поль? — удивился Джозеф.

— Блез, — перевел Тристано.

— Ах вот что, — промямлил Джозеф, отворачиваясь.

— Тут у нас беда случилась, — сказал Тристано.

Наступила пауза.

— Ясно, — сказала наконец Вера, — я поняла. Покажите мне его.

Она произнесла это ледяным тоном. Тристано посторонился и указал на лестницу.

— Нет уж, идите вы первый, — сказала она, — а то вдруг там, наверху, еще один тип, который решит выстрелить в меня.

Все смолкли. Арбогаст повернулся к Селмеру.

— Ну что ж, — сказал он, — может, пойдем, нам уже пора.

Джозеф и Тристано глянули им вслед с упреком и завистью, потом поднялись по лестнице впереди Веры. Наверху, как раз перед тем, как она догнала их, они успели обменяться последним тоскливым взглядом. Они опасались бурного взрыва скорби, истерик, воплей и рыданий, приступов дурноты и обмороков, обвинений и упреков в случившемся несчастье, первыми вестниками которого им поневоле пришлось выступить. Заранее угнетенные предстоящей сценой, хотя внутренне слегка возбужденные ее неизбежностью, они состроили печальные лица в ожидании, когда на них обрушится этот душераздирающий шквал эмоций.

Вера пересекла зал, склонилась над Полем, села и несколько минут молча смотрела на него, вот и все.

Она всплакнула, но совсем немного, гораздо меньше, чем они ожидали. Мужчины стояли сзади, боясь двигаться и говорить; они чувствовали облегчение, смешанное с легким разочарованием.

Лестница снова заскрипела, и в проеме показалась голова Кейна. Вера не обернулась. Изобретатель бросил взгляд на немую сцену и влился в этот скорбный ансамбль. Он не посмел напомнить о паззле. Ясно, что момент был неподходящий.

Абель наводил порядок в закромах памяти. Он говорил. Повествовал о своей жизни, разделяя биографию на эпизоды и располагая их либо по степени важности, либо, если это было нужно, в хронологической последовательности. Карье слушал его. С их первой встречи на набережной Вальми прошло две недели — вполне достаточно, чтобы они прониклись взаимной симпатией, ближе познакомились и договорились чаще встречаться, а также для того, чтобы один из них получил все необходимые сведения о другом.

Пока этот другой разглагольствовал, Карье заказал еще два пива. Снаружи царил невообразимый, можно сказать, доисторический мороз; зима достигла своего апогея. Струйки леденящего воздуха проникали внутрь бара, несмотря на двойные, заделанные шнурами окна и дополнительные радиаторы, просачивались в любую, самую узкую щелку, и стоило очередному посетителю войти в зал, как вместе с ним в двери врывался внешний холод, который мгновенно заполнял помещение и стелился по полу, коварно забираясь в обувь, в чулки и носки, даром что уплотненные по случаю стужи. Тотчас же все ноги, находившиеся в баре, приходили в двойное движение — волнообразное, при котором озябшие пальцы терлись друг о друга, и ритмизированное, когда подошвы туфель выбивали дробь на склизком ледяном плиточном полу.

Абель и Карье встречались несколько раз в неделю в баре «Sporting» — том самом, где они отметили свою первую встречу на скамейке. Вначале Карье говорил много и охотно, стараясь время от времени вкраплять в беседу, обычно касавшуюся всяких повседневных мелочей и явлений общего порядка, то или иное сдержанное признание, еле прикрытый намек на какие-нибудь личные обстоятельства, — словом, как бы на миг приоткрывал дверь в некий заповедный сад и тотчас захлопывал ее, успевая, однако, настолько заинтриговать своего слушателя, что Абелю не терпелось проникнуть в эти тайны, а заодно и доверчиво поделиться собственными, дабы озарить своей откровенностью рождавшуюся дружбу.