– Об этом ты расскажешь другим людям – если хочешь жить, конечно. – Богут поманил к себе скучающего у стены рядового. – Отведите этого обратно в камеру и скажите надзирателям, чтобы глаз с него не спускали.

– Что со мной будет дальше? – вопросил Адам, когда рядовой рывком поднял его со стула и принялся надевать на заключенного наручники.

– А это не ко мне вопрос. – Богут даже не взглянул в сторону арестанта. – Как с этим закончите, ведите следующего из шестой.

– Что со мной будет? – как попугай, продолжал вопрошать Портер, однако ему никто не спешил отвечать.

А пока рядовой тащил упирающегося майора по коридору обратно в камеру, Богут старательно вывел рядом с фамилией «Портер» три восклицательных знака и обвел их кружком.

Кажется, у него появился первый настоящий кандидат на роль «потенциальной цели Мамонта».

И останавливаться на достигнутом Богут не собирался.

* * *

2021 г., Иран

Если я начинаю орать песни на русском, значит, дела плохи, хуже некуда. Надежды нет, мир катится в тартарары, а моя жизнь не дороже одной из дециллиона пылинок, которыми усыпана грунтовка под моими ногами.

Мой голос гремит среди окружающей тишины, словно гром:

Я не знаю, сколько еще смогу вот так идти. Кажется, от Сирджана до Бендер-Аббаса около трехсот миль, что для раненого придурка вроде меня конечно же пара пустяков.

Как говорил мой учитель музыки в русской школе: «Голос у тебя, Сережа, от Бога, вот только на ушах твоих медведь нехило так поплясал». Учитель совсем не умел общаться с детьми, много пил и вечно ругался с директором и родителями, но дело свое знал, как никто, и всегда говорил правду, чем мне и запомнился. Позже, уже в Штатах, у нас преподавал до того омерзительный подлиза, что его даже девчонки из нашего класса презирали – до того он был гадок и жалок. Впрочем, в Америке учителя вынуждены были так себя вести: после прецедентов, созданных Стефани Рагузой и Пэттом Слейзи, служители правопорядка устраивали им допрос с пристрастием за любое подмигивание или чересчур «похотливую» (цитата) улыбку.

Господи, о чем я думаю? Учителя? Музыка? Песни?

Ах да, песни…

Жаль, что ты ее не видишь, Медведь Винни, и ты, Крольчатина. Жаль, что вы ее не видите, Генрик, Саймон, остальные ребята. Жаль, чертовски жаль…

Я спотыкаюсь, падаю на колени и остаюсь в такой позе, тяжело дыша и смотря перед собой. Подобный взгляд, наверное, может свидетельствовать о психическом расстройстве. Ну и конкретно в моем случае, после всего пережитого, это уж точно не самый худший диагноз.

Впрочем, я чувствую только дикую усталость. Мои ноги сбиты в кровь, ботинки разваливаются на части, хотя им и месяца нет. Едва я начинаю задумываться о боли, как она тут же усиливается, и потому я заставляю себя стиснуть зубы, подняться и продолжить путь.

Ради Винни. Ради Крола. Ради парней, которые отдали жизни ради победы… но так и не смогли ее достичь. И вот теперь я, словно одинокий гонец, потерявший лошадь, спешу на своих двоих в Бендер-Аббас, портовый город, где у нас штаб, чтобы сообщить о гибели роты. Я должен рассказать о подвиге моих собратьев, дабы все знали, что они умерли, как герои, с оружием в руках, а не как трусливые мыши, которых «боевики» по одному вылавливали из их нор и душили до тех пор, пока не перебили всех. Я должен доложить генералу, что его приказ выполнен, что если и остались в городе очаги сопротивления, то это необученные индивиды, вроде того мальца с автоматом, которые бессильны против боевых порядков Объединенной Армии.

Я не знаю, какая судьба ждет меня в дальнейшем, да и не очень-то много об этом думаю, на самом деле. Главное сейчас – найти в себе силы, чтобы не остановиться, чтобы достичь города. Триста километров под палящим иранским солнцем. А еще есть мысль, что одинокий путник в форме армии США, бредущий по единственной на несколько десятков миль окрест дороге, – отличная мишень для любого здешнего патриота.

Каждый новый шаг дается мне тяжелее, чем предыдущие. Наверное, дело в том, что впереди не маячит знакомый контур портового города. При виде подобного «маяка» у меня совершенно точно открылось бы второе дыхание и я побежал навстречу врачам и поварам, чтобы они лечили мои раны и утоляли голод и жажду…

Но в моем измотанном, высушенном теле так мало сил. Я посчитал, еще находясь в Сирджане, – даже если я смогу идти со скоростью не меньше шести миль в час, то в Бендер-Аббасе окажусь только через двое суток… а может, и позже. С учетом того, что в моей фляге воды всего ничего, сухпая тоже почти не осталось, как и консервов (две банки тушенки, одна уже наполовину пустая), шансы на успех явно невелики.

Ноги ужасно заплетаются, и следующая малейшая кочка снова приводит к падению. На сей раз быстро встать и продолжить путь не выходит. Мне явно нужен отдых. Но лежать на горячей земле глупо, надо найти какое-то укрытие, тень, в которой можно проваляться до заката, отдохнуть и отправиться дальше уже после того, как жара спадет. Вертясь из стороны в сторону, я нахожу взглядом некий уступ, под которым, по крайней мере, можно спрятать голову от вездесущих лучей, уберечься от солнечного удара. Ползу к этому укрытию. Ладони при соприкосновении с землей начинают гореть, будто я схватился за раскаленную сковородку, но мне приходится терпеть, ведь иного пути нет. Ноги гудят, одно неловкое движение, и сводит мышцы правого бедра. Чертыхаясь, я принимаюсь щипать себя через штаны, но ногу будто скручивают в узел руки невидимого великана. Закрывая глаза, я ору что есть мочи. Дрожащая рука ныряет в нагрудный карман и достает оттуда булавку. Стиснув зубы, я рывком буквально вонзаю иглу прямо в ногу.

К счастью, это приносит долгожданное облегчение, боль отступает, и мой дикий крик плавно переходит в стон, постепенно стихая совсем.

Интересно, а что стало бы с нашими командирами, окажись они с нами там, в Сирджане? Как они себя повели бы? Сражались до последней капли крови или предпочли ретироваться, сославшись на собственную важность для войск? Про легендарного Джона Тейлора говорят, что он прошел длинный путь от лейтенанта до генерала ВВС и нередко смотрел в лицо смерти, но вот остальные полковники, майоры и капитаны?.. Случалось ли им наблюдать гибель своей роты? Приходилось ли на собственном горбу тащить раненого товарища, умоляя небеса, чтобы он не испустил дух? Или же наши офицеры предпочитали находиться подальше от боевых действий и лишь отдавать приказы?

Я мог бы сказать, что их решение по Сирджану – дерьмо, что город надо было тупо обстрелять с вертолетов, что несколько единиц боевой техники могли бы спасти моих ребят от смерти. Но они конечно же не прислушаются. Я ведь не офицер, даже не сержант – обычный вонючий рядовой, которому повезло выжить в Мясорубке, умеющий убивать чуть лучше прочих подобных. Мне заткнут рот парой орденов или иной подобной хренью, генерал Тейлор пожмет мою мозолистую руку, произнесет что-то одухотворяющее, вроде «Так держать, сынок!» или «На таких, как ты, держатся Соединенные Штаты Америки!». А потом меня либо засунут в другую роту, либо отправят домой – чтобы поскорее забыть о случившемся. Уж точно никто не станет объяснять мне и мировой общественности (тем более мировой общественности), ради чего погибло без малого двести молодых парней, буквально вчера решивших посвятить себя службе в Армии США.