class="p1">Большая ЕЛЬНЯ

Знаешь, над этой речкой вверх на тарзанке,

как мы качались, безумные, что на качелях,

вот говорят, что у нас здесь попрятаны танки,

именно в этой Большой по-ахматовски Ельне.

Я еду мимо: туман, как заварка с чаем,

помню тарзанку, смородину с ветки старой.

А по дороге меня здесь плакат встречает –

словно бы другом хорошим, зовут Захаром.

Ельня большая, конечно, Большая Ельня

топонимически названа в честь речушки,

о, неужели ей стать, как стена отдельно,

прячь же, родная, танки свои, коль нужно!

Если ты прятала колья свои и стрелы

в марте, в шестнадцатом веке от черемисов.

О, как поют твои стены! Звучат твои стены,

яблоко, словно стеклянное с неба свисло,

ты воспроси, отчего?

Помню, ярый дождик,

выла я от любви,

о, как я кричала!

Ногти срывала, за землю цепляясь, до кожи,

словно стреляли стены в меня. Стены тоже

могут убить, если рушится мир устало…

Всё в моей жизни отчаянной, дерзкой было:

папы могила,

мамы могила,

мужа могила.

И предавали меня с невозможной силой.

Сын убегал курить на задворки сада,

даже попал в ментовку.

Меня знобило…

Дочка моя…о, да что говорить: хрипели

звуки простуженной флейты, что звуки капели.

Всё можно спрятать – боли, обиды, цели,

словно в портфеле в Большой или Малой Ельне,

то, как ладошки мои от волненья вспотели.

Здесь хохлома золотая.

Здесь синие гжели.

Всё можно спрятать – и нет меня, на высоте я!

Всё можно спрятать высОко, глубОко, широко,

здесь исторически так уж сложилось, любимый,

помнишь, мы ехали быстро. И штрафы платили

за превышение скорости в автомобиле

по воле неба, луга, поля, по воле рока.

Из цикла. Путешествие ДОМОЙ

ПРОДАННАЯ КАРТИРА

Этот двор был когда-то самый родной –

высь небесная, дно голубинное.

Ни высотка, ни ельцинское, ни витринное.

Но он снился так часто, что будто стал сном!

Но он есть этот двор – как славянская правь!

Он как летопись, он мне, как истинный Нестор.

Монолит мой, металл, золочёный мой сплав,

моё детство!

Адрес: улица Стачек, семнадцатый дом.

Понимаете, ангел там бродит небесный!

То взлетает повыше он под потолком,

ощущаю, он нужен мне! Вам – бесполезный!

Домофон.

Пара цифр.

Не впускают.

Я жду.

Отпустите хотя бы вы ангела что ли.

Он там бьётся в окно. Рвётся, словно в бреду.

Его крылья я вижу за шторой.

Потолок побелили, осталось пятно –

это ангел! Он светит. Он был там давно.

Оторвали обои, приклеили гипс,

а мой ангел там есть, свесил крылышки вниз.

И решётки вмурованы: ангел сквозь них:

– Это я! Ангел Божий, Лаврентий я, мних!

…Набираю вновь на домофоне число.

Мой заветный портал, что закрыт, как назло.

Кто вы, женщина? Кто?

А фамилия их:

Не откроем! Слепых мы. Глухих мы. Немых.

Мы Бесслёзных. И мы Бессердечных. Подъезд

сорок лет, как не ваш. Отойди. И не лезь.

Да, квартиру продали (мать, бабка, сестра).

И квартира была непомерно стара!

Деньги были растрачены по пустякам…

Только ангел остался неведомый там!

Он бы мог просочиться хребетно средь дня,

внутривенно и костно, и кровно в меня!

Подставляла я ангелу щёки, лицо

и глядела на пятнышко на потолке,

это был наш подъезд, было наше крыльцо,

было-сплыло, растаяло на сквозняке

в девяностые годы. Квартира, завод,

тряпки, платья хранящие боль, соль и пот.

Ах, ты Ельцинский центр,

всё продали за цент.

Поворачиваемся.

Уходим. Прощай.

Бьётся ангел о прутья, решётку, окно,

золотое моё, непомерное дно!

Бирюзовое пятнышко на потолке,

там был рай, там был истинный, о, люди, рай!

Вижу: пёрышко падает, ластясь к руке.

***

Детские эти качели, жжётся железо,

если зимой языком лизнуть, то бесполезно

после себя мне отъять, только с кровью во весь рот,

трогать, не трогаю: на расстоянии жжёт!

Вот приближаюсь и чувствую: соль, слёзы, небо,

вот приближаюсь и чувствую: можно залипнуть,

ибо качели со вкусом зимы, снега, ветра,

эти качели – вк, и фейсбук мой, и твиттер.

Эти качели – пацанские, тёплая ранка

на языке до сих пор жжёт, что рыбка,

и призывает коснуться, попробовать, вникнуть,

словно всё та же я дерзкая девка-пацанка!

О, как я прыгала с крыши, играла в хоккей я.

И в баскетбол! Доставала мячами до яркой,

жгучей полоски луча, до хвостатого змея,

после гурьбой мы бежали к соседям в столярку.

Общая правда и вера во всём! А за балкой

озеро! В нём утонула кудрявая девочка Соня,

помню, ходили мы снова гурьбой в дом – поплакать,

где же ты, Соня?

Зачем же ты, Соня? Там омут.

Соня лежала вся в белом, невестином, скромном,

напоминала Египет. И склеп фараона.

Напоминала фонтан. Площадь Красную, ЦУМы.

Пахло кутьёю, вареньем и брагой изюмной.

Дальше обрыв. Дальше омут. Барак и качели.

Как вы смогли сохраниться, о как вы сумели?

У закопченных заборов, сараев алкашных,

мир мой негибнущий, мир скомороший, вчерашний!

Детской площадки, стола доминошного. Бати

вечно сидят там с пивасиком, в дыме табачном.

Кто-то курил Беломор, Чайку, Астру и Приму.

Я на качелях любила качаться. А двор – мат на мате.

Так проходили все осени, вёсны и зимы.

Летом иное: цветы, огороды, картоха.

Что за упрямый народ – всё копают, копают.

Что за упрямый народ, всё клянут то, что плохо:

пенсия, мрот, недостаток. А жизнь – расписная…

Я ни за что за границу не съеду. Чего я

там не видала? На Кипрах, Мальдивах и Мальтах?

Нет освещения здесь.

Даже нету асфальта.

Но обещать – обещали.

А, значит, построят!

***

Как оплатить мне вам, люди, за ваше добро?

Чем мне воздать? Как слаба моя вещая сила…

Кто б научил… Ибо вами теплеет нутро

слева, где сердце, для вас это сердце растила!

Только для вас воскричать мне зегцизей, для вас

в колкое небо! Для вас белой рыбицей плавать!

Не вопреки, а для вас – на костёр, разделясь

на огоньки, чтоб вас греть человеческой лавой,

не вулканической той, что в пух прах испечёт.

Только добром – не запиской, виня в своей смерти

и не щадя, не обманывая…

Просто грейте

ваше объятье, лицо, тело, руки, живот.

Только добром, люди, люди, отчаянно к вам!

Как бы успеть…

как бы не опоздать, не споткнуться…

Дайте святые – мне их целовать – дайте руци

мне материнские ваши, мне те, что с бедой пополам.

Вам! Даже тем, не любившим, не верящим, вам