– Можешь не бояться. Ничего не будет. И потом, ты же сам этого хотел…

Она курит и скептически разглядывает людей вокруг. Мы сидим на зеленых металлических стульях прямо перед большим круглым прудом. Видимо, весной и летом здесь бьет фонтан, но сейчас его отключили, и зеленоватая вода кажется летаргически застывшей.

– А я и не боюсь, – отвечаю.

Она стряхивает пепел.

– Вот и молодец! А то иначе от тебя ни днем толку не будет, ни ночью.

–  Да не боюсь я!

–  Вижу, как ты не боишься. Он уехал.

У-е-хал! Так что расслабься уже… Всё! Нет его! А если в Питере где-нибудь запалимся, скажу, что это я специально, что ему назло, чтоб приревновал. Короче, я тебя отмажу, ясно? Господи! С тобой всё приходится делать самой. Бюстгальтер снимать – и то нужно самой… Ты ведь сам никогда не додумаешься.

– Кать, ну хватит…

Она зевает, наклоняется и тушит сигарету о ножку стула. Там остается крохотный черный след. Бросает окурок на землю.

– Главное, сам держи рот на замке, ясно? А то, знаешь… – она снимает солнцезащитные очки и, глядя на меня, подносит ладонь козырьком ко лбу. – Найдут тебя, сладенький, где-нибудь с паяльником в заднице…

– Очень смешно…

– Нет, ну правда. Твоей мамаше и родственникам, конечно, наплевать, а я расстроюсь. Ладно, шучу…

Она вытягивает губы:

– Поцелуй меня.

Я нагибаюсь к ней и целую ее мягкий влажный рот.

– Прости, сладенький, я всегда так груба с тобой. Не думай ни о чем…

Прямо как на сцене. Лениво потягивается. Пригрелась. Dolce far niente. Не думай… А я и так уже два дня ни о ком и ни о чем не думаю. Лишь о том, что здесь и что сейчас. Это в других географических местах случается завтра, вчера, а здесь бывает только сегодня. La belle aujourd’hui…

Прошлое, будущее… в Париже они, похоже, не в ходу.

Ну посудите сами. Вот Тюильри. Какая-то плоская разделочная доска для зелени. Они и расставили на ней все эти тоскливые старые вазы и древние скульптуры только для того, чтобы над ними вдоволь посмеяться. Летом, запутавшись в суете и цветах, вы тут, конечно, обманетесь. Будете строить финансовое будущее, вспоминать прошлое, заслуги отцов и похождения прабабушек. Но зимой, когда вокруг облетевшие обглоданные деревья и перед глазами голая садово-парковая выщипанность, вы будете просто сидеть под этим ленивым, чуть теплым солнцем. Где-то рядом – Лувр, набитый прошлым, а здесь – только жирные вóроны, прыгают, ходят, ворочая задами.

– Катя! – зову я тихо.

– Да, сладенький… – откликается она, и впервые в ее голосе я различаю усталость.

– А ты бы хотела быть вот такой птицей?

– Кем? Птицей? Нет уж, спасибо… – Она зевает и прикрывает рот рукой. – Клюв вместо носа, перья все в паразитах… Ходишь, дерьмо расклевываешь… Нет, не хочу. А петь и жопой вертеть я и так умею.

Я смеюсь.

– Сладенький, давай немного помолчим, а? – просит она.

– А с чего ты взяла, что они страдают? – спросил я.

– Давай помолчим, ладно?

Она отняла ладони от лица, бросила перед собой на тарелку незажженную сигарету и убрала со стола локти.

– Или вот что… скажи этим там… ну, этим… чтобы счет принесли и такси тебе вызвали.

Я поднял руку. Явилась официантка. На сей раз другая, не та, черная, что подходила прошлый раз, а белая, но в такой же бежевой униформе. Я попросил счет и сказал, чтобы вызвали такси.

– C’est pour aller où, monsieur? [11] – от официантки приятно пахло сладкими духами.

– To the airport… [12]

Я вдруг понял, что мне очень нравится здесь разговаривать по-английски и всех их дразнить.

Официантка ушла, и какое-то время мы сидели молча.

– Слушай! – Катя вдруг оживилась и взяла бокал. – А помнишь, вчера Гвоздев смешно рассказывал, почему тут все такие озабоченные ходят?

Я рассмеялся и кивнул.

Суть была в том, что в Париже, по мнению Гвоздева, очень тесно. Тесные квартирки, тесное метро, тесные автобусы, столы в ресторанах тоже стоят тесно, вплотную. Поэтому люди постоянно задевают друг друга локтями, туловищами, трутся друг о друга. И тем самым высекают искры страсти.

– Кстати, сладенький, знаешь, ты сейчас лучше выглядишь, чем когда мы встретились.

Мы чокнулись бокалами и выпили.

– Ты ведь больше не думаешь о ней, правда?

Я покачал головой.

– Это хорошо, – серьезно сказала она. – Хотя… не знаю… Может, на самом деле и плохо…

Она поправила прическу. Официантка вернулась и принесла счет.

– Катя, – я старался, чтобы мой голос звучал ровно. – Ты мне позвонишь?

Она посмотрела мне в глаза и вытянула губы.

– Сам-то как думаешь, а?

Через полчаса я уже садился в такси. Пожилой водитель заталкивал мою сумку в багажник. Я заметил, что у него были крашеные волосы.

– A l’aéroport? [13] – спросил он.

– Yes.

Вылет через три часа. Я подумал, что Погребняк и Гвоздев, наверное, уже там. Сидят в кафе и ждут, когда объявят регистрацию. Я представил себе, как нам по громкой связи сообщают, что вылет задерживается, и как Гвоздев вдруг встает и кричит на весь аэропорт: «Если самолет не вылетит вовремя, я вам сейчас тут всё обоссу!»

– Quel terminal? [14] – голос таксиста прервал мои мысли.

Я полез в сумку за билетом и вдруг почувствовал, что она была права. Я в самом деле здоров. Здоров и спокоен. И главное – хочу поскорее вернуться домой.

Дома, в Петербурге, с вами редко случается непредвиденное. Особенно ежели выпала удача жить и работать в центре. Пройдитесь по Невскому, от Гостиного Двора до Большой Морской, потом налево, минуя Гороховую, Сенатскую с Исаакием и «Англетером», далее – на Конногвардейский бульвар, вперед, вперед – к площади Труда и по Галерной улице до самого конца. Этот путь на работу и обратно я проделываю три раза в неделю. Пройдитесь хотя бы один раз вместе со мной, и вы почувствуете всем сердцем, как здесь удобно людям вроде меня, рассеянным и невнимательным. Которым вечно лезут в голову пустые и непригодные к делу мысли. Например, о том, как непомерно велики у Исаакия купол с барабаном. Ведь это черт знает что такое! Совершенно в обход всех европейских правил. Или о том, зачем так странно сели на чугунную ограду два голубя, один против другого. Хотите – наслаждайтесь этими мыслями, хотите – займите голову чем-нибудь другим. Но со своего пути вы никогда не собьетесь и ни за что не потеряетесь на здешних улицах.