Помню ли я? Еще бы не помнил. Всё я помню: и Виктора Топорова, и этого Юру Савченкова, и панковский ужин… Июнь для меня если и хорош, то разве что такими странными, смешными воспоминаниями. Историями о том, как мы, жители Петербурга, перевозим наше лето в другие города и страны.

Тогда, пятнадцать лет назад, тоже был июнь. Жаркий, душный, какой каждое лето случается в Петербурге. Мы с Погребняком в тот год заканчивали аспирантуру, он – на философском факультете, я – на филологическом, и в официальных бумагах именовались «молодыми учеными». Что значило слово «молодые», я понятия не имел и от этого все время ходил в напряжении. Может, начинающие? А может, размышлял я, ожидалось, что мы оба бросим решительный вызов старым догмам науки и откроем в ней новые горизонты? Я не знал, что и думать…

Но Погребняк и в самом деле выглядел очень вызывающе. Он тогда называл себя панком и носил на голове ирокез. Это, если кто не знает, такой петушиный гребень, раскрашенный в яркие цвета. Символизирует у панков туземную дикость и вызов начальству. «Я – последний панк, – любил повторять будущий постмодернист, – незаконное дитя июньских асфальтовых джунглей. И не собираюсь этого скрывать!»

Философское начальство, которому таким манером бросался вызов, уважало Погребняка за свободомыслие и весной предложило ему поехать на ежегодную июньскую конференцию в Крым. Эта конференция, организованная специально для молодых ученых, должна была проходить в Судаке и называлась «Крым – колыбель европейской культуры».

– Только при одном условии, Александр Анатольевич… Вы уберете с головы этот ужас… – сказал Погребняку пожилой деканатский работник, имея в виду ирокез. – И сообщите мне, желательно уже завтра, название темы вашего выступления.

Погребняк в тот же день постригся и придумал название своего доклада. Очень современное и почти постмодернистское – «Крым как летнее те(п)ло. Метафизика крымских стихов Волошина и Мандельштама».

– Хорошая тема, – кивнул головой критик Виктор Топоров. – Да и Судак в июне очень недурен.

Мы втроем – Виктор Топоров, Погребняк, на сей раз коротко стриженный, и я – июньским вечером сидели за столиком открытого кафе неподалеку от кинотеатра «Родина». Кафе вообще-то находилось в мрачноватом запыленном здании, но в июне, как и все другие, выползло на тротуар, оградив свои столики белым пластиковым заборчиком. Напротив открывался сквер с неряшливыми газонами, несколькими деревьями и фонтаном посредине, из которого вверх на несколько метров лупила толстая струя воды. Только что прошел дождь, и газоны, щедро усеянные желтыми шляпками одуванчиков и белыми окурками, влажно блестели под вечерним июньским солнцем. Приближалось ночное время, и сквер постепенно заполнялся молодежью, которая завела привычку пить здесь пиво.

Мы тоже пили пиво и разглядывали сквер.

– Сейчас Судак в самом деле очень даже недурен, – повторил Топоров и с хрустом зевнул.

– Вы это про рыбу, Виктор Леонидович? – фамильярно поинтересовался я.

– Нет, мой хороший, я – про город. Кстати, ездил я туда с вашим папой, когда вы, Андрюша, еще в штаны писались. Году, кажется, в семьдесят третьем. И, кстати, тоже в июне.

Топорова мы встретили час назад возле Гостиного двора и уговорили посидеть с нами в кафе.

В литературном мире и среди филологов критик Топоров считался грубияном. Наверное, потому, что, в отличие от всех других, он никогда не стеснялся собственного мнения и говорил то, что думает. Если Топоров считал человека говнюком, то так и говорил вслух, что этот человек говнюк, чтоб все кругом знали. Многим это, конечно, не нравилось, тем более что он часто ошибался, но ему было наплевать. Друзья его любили, и это казалось достаточным. Даже враги Топорова нехотя признавали, что без него мир сделался бы намного скучнее.

Полноватый, небольшого роста, немного взвинченный, с седой всклокоченной бородой и умными глазами, он, словно гном-волшебник, возвращал окружающих в беззаботное детство, где можно обзываться, дразниться, капризничать, валять дурака, словом, делать все, что захочется, и без особых последствий.

Мой отец часто рассказывал про Топорова анекдоты, про то, как они вместе учились в университете. В одном из них, как я помню, фигурировали военная кафедра, потерянная секретная тетрадь и подполковник Мавлюта, который любил говорить, что студенты-филологи опять построились в шеренгу, «яко бык поссал». В секретные тетради, которые студенты вели, обучаясь на военной кафедре, записывались разные секретные сведения, преимущественно военного характера. Выносить такие тетради за пределы университетского помещения категорически запрещалось. По окончании занятия секретные тетради собирались, сдавались товарищу подполковнику и запирались в металлический сейф.

– Главный секрет, – делился с однокурсниками Топоров, – состоит в том, что никакого секрета на самом деле нет.

Однажды один студент забыл сдать секретную тетрадь и случайно унес ее собой. Через час обнаружил ее в портфеле, примчался в панике на военную кафедру, доложил как положено, так, мол, и так, виноват, каюсь. Тетрадь приняли, но было решено провести публичное разбирательство. Студентов-филологов на следующий же день собрали в большой аудитории. Провинившемуся велели выйти вперед и доложить, как было дело.

– Тетрадь, как известно, секретная! – поднял вверх палец товарищ подполковник. – Где вы провели всё то время, пока отсутствовали? Нам надо знать.

– С девушкой был… – покраснел провинившийся.

– Так… Теперь надо выяснить, не произошла ли утечка информации.

Услышав эти слова, Топоров поднял руку, встал со своего места и громко произнес:

– Товарищ подполковник, мне кажется, что если с девушкой – то утечка, скорее всего, произошла.

Папа говорил, что эта история закончилась для Топорова без последствий. Во-первых, товарищ подполковник любил такие шутки, а во-вторых, он в глубине души, похоже, немного побаивался Топорова.

– И как? – спросил я Топорова. – Как Судак в июне?

– Как? – Топоров взял из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. – Вот я вам и говорю. Очень недурно. Обязательно, Саша, туда поезжайте. Погуляете, отдохнете. Там в июне уже тепло. Припекает, конечно, жопу, но такой кошмарной жары, как в августе, еще нет. Так что пить коньяк можно прямо на пляже – одно удовольствие.

Топоров сделал паузу и стряхнул пепел. Мы с Погребняком молча пили пиво и слушали его очень внимательно.

– Глотнешь, прыгнешь в море освежиться. Потом вылезешь на берег догнаться, оглядишься вокруг: всё как у Чехова. На небе – ни облачка, одни только чайки летают маразматические. Вода тоже вполне себе… Искрится во всю дурь малахитовым блеском. Пойдешь днем гулять, вокруг – простор, степное раздолье. Трава под ногами стелется. Причем, знаете, ребята, не говнистого цвета, как в июле – августе, а какого-то светло-изумрудного. Всё цветет, причем всё подряд: акации, яблони, сливы, каперсы бледно-розовые. А главное, ребята, как пахнет! Пернешь как следует – никто тебя даже не почувствует. И, кстати, не услышит. Кругом цикады стрекочут да дятлы-передовики деревья долдонят.