У нас были три маленькие смежные комнатки в передней части первого этажа, а каждую из двух комнат в задней части снимали другие жильцы. Их комнаты от наших отделяли крохотная ванная и кухня – на сей раз скромная, без острова. Лишь годы спустя я осознала, что изначально весь этаж предназначался для одной семьи, наши комнаты задумывались как столовая, гостиная и застекленная лоджия, хотя эта третья комната была бесполезной: зимой там было слишком холодно, а летом слишком жарко. Мы были благодарны уже за то, что в этом помещении была дверь, отделявшая его от двух других полезных пространств. Между ними мы повесили тоненькую голубую занавеску, которую привезли с собой из Китая.

Большую часть лета я провела на диване, разжижая мозг четырьмя имевшимися в наличии телеканалами. Ма-Ма и Ба-Ба сочли, что мне вредно проводить с ними на работе так много времени, как раньше, поэтому оставляли меня дома со строгим наказом не выходить на улицу. Они то и дело звонили, проверяли меня, но однажды, рассчитывая услышать в трубке голос Ма-Ма, я нарвалась на незнакомца.

– Ма-Ма?

– Привет! Пожалуйста, позови к телефону родителей.

– Их нет дома. А кто это?

– Их нет дома, подумать только! Сколько тебе лет?

– Кто это?

– Им не следовало оставлять тебя дома одну!

Я с размаха опустила трубку на рычажки. Следующие пару часов я просидела на диване не шевелясь, ожидая, что копы вот-вот взломают дверь и арестуют меня за то, что я одна дома, а потом депортируют, когда узнают правду. Что ж, по крайней мере, у них не будет никакой возможности найти моих родителей. Пусть пытают, я им ничего не скажу. Пусть связывают и морят голодом – а я все равно не скажу. Да и можно ли меня голодом напугать? Меня отправят в Китай? Мне будет позволено увидеться с Лао-Лао и Лао-Е или придется трудиться в качестве рабыни?

Так я и сидела до прихода Ма-Ма, продумывая свои планы и ответы и то, как я буду экономить и спасаться, если меня пошлют работать на ферму в деревню.

Ни один из этих планов мне не пришлось претворять в жизнь. Но я все равно перестала подходить к телефону.

К тому времени Ма-Ма уже перестала спрашивать Ба-Ба, когда мы вернемся в Китай. А еще она стала угрюмой. Они теперь разговаривали меньше, чем раньше. Ба-Ба часто приходил домой очень поздно.

Я беспокоилась, думая, что родителям плохо без меня по будням, но они твердили, что их работа – не место для ребенка. Поэтому я оставалась дома, бесполезная и эгоистичная.

* * *

Ма-Ма часто снились сны. Она хотела перемен, хотела вырваться с нелегального чайнатаунского рынка рабочей силы. Однажды вечером, вернувшись домой совершенно обессиленная, Ма-Ма спросила меня, как я думаю, что ей выбрать, волосы или ногти.

– Что ты имеешь в виду?

– В смысле, кем работать.

Это был легкий вопрос. Я считала, что люди, которые красят ногти, чудаки, зато волосы стричь надо всем.

– Волосы!

Этот ответ помог Ма-Ма выбрать путь. Ей потребовалась неделя, чтобы найти салон, где брали на работу подмастерьев без оплаты, а еще через неделю она принесла домой устрашающий манекен, который стоил нам столько же, сколько двухнедельный бюджет на еду, а мне обошелся в несколько бессонных ночей. Ма-Ма поставила манекен у окна в нашей спальне. Поздно вечером свет луны просачивался в комнату, обтекая эту отрубленную голову, отбрасывая на стену огромную и пугающую тень.

У манекена были длинные золотистые волосы, жесткие и грубые, как конский хвост – по крайней мере, так говорила Ма-Ма; я‑то никогда не видела конских хвостов настолько близко. Волосы были такие светлые, что я представляла себе, как их срезали с головы белых людей, которых я видела в метро. Вот, значит, каковы на ощупь их волосы, и, очевидно, такие же у лошадей, сделала я вывод. Неужели мои волосы тоже должны быть такими?

Шевелюра манекена поначалу была длиной до воображаемых колен, но в последующие дни Ма-Ма прорубала и простригала в ней извилистые дорожки, пока не осталась только всклокоченная, неровная стрижка ежиком.

Главный урок, который Ма-Ма вынесла из своего опыта подмастерья, звучал примерно так.

– Послушай, Цянь-Цянь, жил да был на свете ученик брадобрея, у которого была очень дурная привычка.

– Какая?

– Он месяцами тренировался сбривать волосы очень дорогой опасной бритвой. Поскольку в первые месяцы обучения ему часто случалось нечаянно порезать клиента, он стал практиковаться на арбузах.

– На арбузах?

– Да, на арбузах.

– Ням-ням!

– И каждый раз, когда наставник окликал ученика во время обучения, он втыкал бритву прямо в арбузную корку и шел к мастеру. К концу каждого дня корка была вся изрезана.

– Но мякоть же все равно можно было съесть?

В этот момент у меня всегда начинали течь слюнки.

– Но это его не беспокоило, потому что благодаря этой привычке он никогда не терял свою дорогущую бритву и каждый вечер приносил довольной жене уже почти разрезанный арбуз.

– Значит, он мог его съесть! Как здорово!

– Здорово, да не очень.

– Почему не очень?

– Привычки формируют характер. Медленно, но неизбежно, и это происходит всегда. Когда ученик, наконец, был готов к работе, когда он, наконец, перестал допускать ошибки, к нему пришел первый клиент, и… угадай, что случилось.

– Ой-ей!

– Да, зазвонил телефон, и он, не думая, воткнул лезвие прямо в голову клиенту. – В этот момент Ма-Ма всегда смеялась, а потом продолжала: – Вот почему, Цянь-Цянь, мы всегда должны относиться к делу серьезно, даже если это только тренировка.

Эта история преследовала меня. На мой взгляд, если она была правдива, то умения Ма-Ма вряд ли сулили что‑то хорошее ее клиентам. Но, по крайней мере, она никогда не втыкала бритву в манекен; она лишь делала ему разноуровневые и асимметричные стрижки. Ма-Ма пыталась их выровнять, но одна сторона всегда оказывалась короче другой. Расстроенная, она, наконец, сбрила грубые волосы машинкой, оставив манекену только коротенькую взлохмаченную стрижку пикси.

* * *

Мне довелось побывать на новом месте мучений Ма-Ма, в салоне-парикмахерской, в конце лета. Когда мы вышли из метро, мне показалось, что я в Чайнатауне, потому что повсюду были сплошь китайцы. Это был первый раз, когда я услышала, что многие похожие на нас люди живут и в Бруклине. Ма-Ма сказала мне, что этот район называют Ба-Да-Дао, Восьмой авеню, – и я впоследствии соотнесла это название с более распространенным: Сансет-Парк.

Из этого посещения мне запомнились две вещи.

Первой стало конджи. Летом