политическая вредность методологии Веселовского является особенно очевидной. Отсюда ясна необходимость решительного разоблачения школы Веселовского и ее эпигонов.

2. Вместо того, чтобы до конца и последовательно вскрыть реакционную сущность метода Веселовского, за последние годы некоторые научные сотрудники Института Литературы (чл[ен]-корр[еспондент] В. М. Жирмунский, чл[ен]-корр[еспондент] М. П. Алексеев, проф[ессор] М. К. Азадовский, проф[ессор] В. А. Десницкий и др.) пропагандировали взгляды Веселовского и стали его прямыми апологетами.

3. Ученый совет отмечает, что ошибочно выступал В. А. Мануйлов с защитой реакционных взглядов Веселовского на собрании ленинградских писателей; половинчатой и непоследовательной была критика Веселовского в статье проф[ессора] Л. А. Плоткина в “Литературной газете” – “Веселовский и его эпигоны”; непоследовательные и ошибочные суждения о Веселовском допущены проф[ессором] Б. С. Мейлахом.

4. Влияние Веселовского сказалось в некоторых работах литературоведов, стремившихся доказать зависимость русской литературы от иностранных образцов (например, в исследованиях проф[ессора] Б. М. Эйхенбаума о Льве Толстом и Лермонтове, проф[ессора] Б. В. Томашевского – о Пушкине, проф[ессора] М. К. Азадовского – о фольклоре, чл[ена]-корр[еспондента] В. П. Адриановой-Перетц – о древнерусском поэтическом стиле).

5. Ученый Совет считает, что ряд литературоведов, работающих в Институте, устранились от активной литературной борьбы и не приняли никакого участия в критике и разоблачении Веселовского и его апологетов, в этой связи признает недостаточно принципиальным выступление Б. П. Городецкого.

6. Отмечая, что в выступлениях тт. В. М. Жирмунского, Б. В. Томашевского, В. П. Адриановой-Перетц, Б. М. Эйхенбаума, М. К. Азадовского, М. П. Алексеева были признаны допущенные ими в ряде исследований ошибки, Ученый Совет вместе с тем признает выступление проф[ессора] В. А. Десницкого неудовлетворительным.

Ученый совет постановляет:

1. Беспощадно бороться со всякими проявлениями космополитизма и низкопоклонства в литературоведении.

2. Шире развернуть в Институте большевистскую критику и самокритику.

3. Систематически ставить на заседаниях Ученого Совета актуальные научные и научно-политические вопросы.

4. Дирекции Института обеспечить во всех секторах критику печатных и готовящихся к печати работ, решительно разоблачая всякие тенденции буржуазно-либеральной школы Веселовского и низкопоклонства перед иностранщиной. Особое внимание обратить на сборники “Русский фольклор”, “Русская литература на Западе”, “Историю французской литературы” и другие коллективные работы и монографии.

5. Продолжить и усилить практику проведения творческих дискуссий по отдельным проблемам истории и теории литературы.

6. Очередную теоретическую конференцию Института, посвященную работе Ленина “Материализм и эмпириокритицизм”, провести с учетом всей той проблематики, которая встает перед советским литературоведением в борьбе за чистоту марксистско-ленинской методологии.

7. В двухнедельный срок пересмотреть музейные экспозиции, а также проверить работу экскурсоводов и их теоретическую подготовку, приняв меры к ее постоянному повышению»[218].

Итог этого собрания лаконично описан О. М. Фрейденберг:

«…Было назначено заседание, посвященное “обсуждению” травли, на нашем филологическом факультете. Накануне прошло такое же “заседание” в Академии, в Институте литературы. Позорили всех профессоров литературы. Их вынуждали, под давлением политической кары, отрекаться от собственных взглядов и поносить самих себя. Одни, как Жирмунский, делали это “изящно” и лихо. Другие, как Эйхенбаум, старались уберечь себя от моральной наготы, и мужественно прикрывали стыд. Впрочем, он был в одиночестве. ‹…› Прочие делали, что от них требовалось.

Профессоров пытали самым страшным инструментом пытки – научной честью.

После окончания церемонии произошло два события, которые не вызвали, впрочем, никакого вниманья. Известный пушкинист профессор Томашевский, человек холодный, не старый еще, я бы сказала – еще и не пожилой, очень спокойный, колкого ума и без сантиментов, после моральной экзекуции вышел в коридор Академии и там упал в обморок. Фольклорист Азадовский, расслабленный и очень больной сердцем, потерял сознание на самом “заседании” и был вынесен»[219].

Но это было только начало.

Экзекуция на заседании ученого совета филологического факультета

Довольно подробно о нем запишет бесстрастная Ольга Михайловна Фрейденберг:

«1‐го апреля, в день “заседания” у нас, мне позвонил Еремин. Ряд профессоров, к которым принадлежал и он, заручался перед лишением достоинства поддержкой своих товарищей, а эта поддержка выражалась в том, что и они должны были идти на бесчестье добровольно. Еремин называл такую поруку “благоразумной согласованностью действий”. Он предлагал “разумно” отказаться “кое от чего” во имя отстаиванья основного. Но я не доверяла ему, как каждый из нас не доверяет друг другу. Это могла быть и провокация. Ни в одном человеке нельзя было быть уверенным, что он не тайный доносчик.

Его разочарованье было велико, когда он узнал, что я больна и не приеду. Все требовали от меня, чтоб я и больная приехала. Говорили, что никакая болезнь приниматься в расчет не будет. Наш декан [Р. А. Будагов] утверждал, что больных людей вообще не бывает, что болезни не существует иначе, как в воображении людей. Действительно, кроме меня, все больные прислали на эту экзекуцию официальные письма с извинениями и отреченьем. Это были те самые лица, которые проходили опозориванье накануне в Академии. Но их заставляли повторять самооплеванье по много раз, в различных учрежденьях, сегодня в одном, завтра в другом, устно и письменно, пока не добивали их и не приводили в состояние полного морального маразма, как в застенках, где так же, только физически, поступали с политическими заключенными.

Ужасно, рассказывали мне, было на филологическом факультете в этот вечер 1 апреля 1948 года. Сколько предшествовало этому телефонных звонков, сколько “сигнализировали” мне, предупреждали, нервно передавали слухи, подготовленья, вести – об этом и говорить нечего. Я оставалась инертной.

Все присутствовавшие на моральной этой экзекуции находились в состоянии тяжелой душевной тошноты. “Этого заседания, кто его пережил (говорили мне), забыть уже нельзя на всю жизнь”. Еремин и Пропп выступали так, что им “нельзя подать руки”. Они спустились, махнув на все, к самому дну. Лакейским, молящим тоном они сознавались во всем, чего не совершали. С мужественным достоинством отбивался Эйхенбаум. Но ко времени опубликованья отчета этого заседанья в прессе и его заставили прислать письмо с полным отказом от своей чести. Покаянно выступал Шишмарев. Впрочем, Веселовского, своего учителя и родственника, он не называл. Выйдя в перерыве в коридор, он подошел к группе товарищей и сказал:

– Ну, я сделал все, что мог. Одно еще осталось – но этого я сделать не в состоянии: отречься от Веселовского!

Однако он сделал в письменной форме и это. Что заставило его, старика с трясущейся головой и катетером, академика, честного и чистого человека, совершить этот позорный поступок?

Структура заседанья была такова: сначала выступил Дементьев с разносом всех присутствовавших, а те затем выступали друг за другом и бичевали сами себя. Ни один довод рассудка,