паркету, сквозь громыхания приемника — р-раз и в маленькую комнатку. Девичья. Низкая кровать полированного дерева. Стол аккуратный — чувствуется влияние профессии.

— Мы ремонтировали общежитие, — объяснил Карпухин, — и я подумал…

— Садитесь, — предложила Галя.

Карпухин сел. Краешком глаза заметил, что у Степановой мизинец вымазан губной помадой. От нечего делать он взял книгу со стола. Полистал — стихи. От стихов его постоянно отвлекают женщины — те самые существа, ради которых и рождена поэзия. Галя достала с подоконника вазу с вишнями. Он подержал одну за хвостик и рассеянно положил обратно.

— Как Валя? — спросила Степанова.

Карпухину показалось, что она смеется. Ходит по комнате, подхватывает мелкие вещички, которым не место на виду, и смеется.

И тут Виталий произнес речь. Он поведал, какая Валя удивительная девушка. Он призвал смотреть на мир широко открытыми глазами и попутно заверил «аудиторию», что в качестве лекарства против ханжества хорошо помогают большие дозы юмора. Намекая на цель своего визита, Карпухин обрушился на тех, кто утверждает, что женщин не поймешь («Чепуха!» — сказал Виталий), и на тех, для которых не составляет труда понять их («Глупость!» — сказал Виталий).

Галя расхохоталась ужасно и пообещала ничего не говорить Вале Филимоновой.

Из окна доносились крики ребятишек: во дворе играли в футбол. Опершись на подоконник, пристыженный Карпухин увидел внизу артистически согнутую фигуру вратаря в кожаных рукавицах. Болельщики, сидя прямо на земле, кричали, что был штрафной.

Ах, эти милые болельщики! Они куют в себе качества, которыми Карпухин пока не может похвастать: верность и постоянство. И хотя их постоянство сейчас ограничивается футбольным полем и любимой командой, все-таки это уже начало, это уже много, — милые мои болельщики.

— Каждый устраивается, как может, — вздохнула Галя Степанова, секретарь областной больницы.

Он повернулся. Сначала ему померещилось самое невероятное — она сейчас бросится ему на шею. Сложив руки на груди, Виталий обдумывал слова, которые должны быть твердыми и красивыми. Но вдруг по ее глазам он понял: нет, не бросится.

— Что значит «каждый устраивается»? — спросил он, и этот вопрос, в котором не было комсомольского отпора и боевитости, обличил в Карпухине мягкотелого интеллигента.

Она села на стул. Виталий не сводил с нее глаз. Она ответила не очень громко и все время поглядывала на дверь. У людей появляется все больше и больше тайн, поэтому, к сведению строителей, повышаются требования к звукоизоляции в домах.

Итак, она ответила, что ее жених глуповат, но это не такая уж трагедия; что у нее мертвая бумажная работа, но она пока не думает бросать больницу; что Виталий Карпухин увлекся Валей Филимоновой, но… Впрочем, об этом говорить не обязательно. Лучше она скажет про другое, тем более — другой пример также подтверждает ее мысль… А вообще все надоело, и смотришь вокруг себя равнодушными глазами, и лень сказать подростку на улице, чтобы не сквернословил, и лень ударить по рукам, которые в карман государству лезут. А эта самая лень и означает, что каждый устраивается, как может. А если она не очень понятно говорит, то и наплевать. Что касается другого примера, то она уже начала рассказывать, как в карман государству лезут…

Виталий не все понял, но про Валю Филимонову и про себя уточнять не стал, потому что совсем растерялся. Он так и стоял у окна, напоминая себе человека, которого поднять-то подняли, а разбудить забыли.

Значит, вот он для чего пришел к Гале Степановой, секретарше областной больницы! А ему казалось, что после знакомства с ее женихом он обязан в ней разобраться, как-то ее оправдать. Стало быть, и красота для нее — чтобы устраиваться, и мизинец в губной помаде вымазан, и бабушка в комнату не заходит, чтобы внучка устроилась.

Он совсем растерялся. Протерев очки, попросил рассказать ему про этих самых казнокрадов, а все прочее как будто не заметил, ибо Валя для него сейчас стала святее всех святых. Конечно, и раньше, уверял он себя. Разумеется, с первого взгляда. Ах, как облагораживали его эти уверения, какой цельной натурой он становился в своих глазах (если пользоваться определением из учебников литературы за 8—10 классы)!

Галя безнадежно махнула рукой. Начала неохотно, потом разошлась:

— …почему уж, не помню, заглянула в ведомость кочегаров. Ага, в бухгалтерии была. Смотрю — такая музыкальная фамилия у одного кочегара — Кальман. А я знаю одного Кальмана. Преподаватель пединститута, кажется кандидат наук. Ну и забыла сразу про него. А недавно Анатолий Семенович приказал чье-то личное дело посмотреть. Копаюсь и опять вижу — Кальман, да не какой-нибудь, а тот, из пединститута. По фотографии узнала. Вот недаром говорят: в медицине всякое бывает…

Вошла бабушка, шаркнув у порога. Оглядела комнату — за порядком приставлена следить, не даром хлеб ест. Что-то сказать хотела, да внучка на нее зыркнула. Известно — нынешние внучки такие. Поколением себя величают. По коленкам мастерицы. А потом — как ягода градобойная…

Невесело было Карпухину, уйти хотелось Карпухину, но жизнь у него и так была сплошной бессюжетицей. И потом — умная осторожность для него стоит где-то рядом с трусостью, даже совсем не отличима от трусости.

Он кивнул Гале, когда старушка вышла. Дескать, интересно.

— А мне захотелось научиться жить. Говорят, на севере так ругаются: он жить не умеет. Дай, думаю, на выучку… Посмотрела лицевые счета. У одной санитарки вижу… У нас ведь санитаркам часто платят за переработку: людей не хватает. И они, значит, ежемесячно разную сумму получают. Почти всегда какая-то разница. А у этой, из терапевтического отделения, одинаковая зарплата. Ну, одна цифра в лицевом счете каждый месяц. И в отпуск она не ходит, и болезни ее не берут — это все видно по бумаге… Как белая ворона.

Она замолчала, откинула волосы. Ленивая ее красота смогла бы послужить фотографу и никогда — художнику. Покопавшись в своем быстром мозгу, Карпухин отыскал для Степановой сравнение: актиния. Выбрала себе спокойное местечко, растопырила свои прекрасные щупальца и красиво переваривает планктон. Плывет планктон по воле воли, а ей как раз и нужен он…

Нет, он слишком категоричен. Продолжением категоричности является консерватизм, а Виталий не любит консерваторов. Галя красива. Оценил ли кто-нибудь социальное значение красоты? В искусстве об этом говорят, но вот если надо взвесить достоинства живого человека, то красота, положенная на весы, ничего не изменит.

Он нетерпеливо потер руки. Посмотрел в окно. У футболистов спустил мяч. Семилетний велосипедист подъехал к ним и великодушно похлопал по раме: берите насос, я не жлоб. Великодушие оценили. Парня попросили не беспокоиться. Пусть не слезает с