— Года-то какие! И опять же, какое здоровье будет: пережитков много и недостач.

— А грыжа как? — опять поинтересовался Золотарев. Он знал, что Захар давно здоров и работает: несколько раз настырный дед порывался отблагодарить доктора десятком яиц.

— Была кила, да вся поджила! — балагурил Захар Иванович. — Большая тебе благодарность, доктор. Мы про докторов, калеки да хворые, не один раз на день вспоминаем.

Золотарев потупился. Ему было стыдно сознаться, что бесхитростные слова старика трогают его до глубины души и что они подоспели в самое нужное время. А ведь признательность людей он мог чувствовать и чувствовал ежедневно, только не придавал значения словам и улыбкам и несмелым рукопожатиям.

Он хотел идти, но дед потянул его за рукав.

— А намедни прихожу это я в полуклинику: живот в аккурат пороло. Востроносенькая такая докторша прописала мне порошков. А я возьми и спроси, до коих пор пить-то, и сколь раз на день, и натощак ли? А она, глумная, смеется: «Все, говорит, едино!» Как так, говорю, едино? Ты мне скажи: сколь раз употреблять, и натощак ли, и до какого дня? А она говорит: «Ну ладно, пей, говорит, три раза в день, до еды, до самого вплоть до пятого числа, а потом снова приходи». О! — Захар поднял палец. — Выходит, я сам себе лечение схлопотал. Не нажми я на эту востроносую, так и не получил бы ничего по науке. Слыханное ли дело: пей сколько хошь, хоть до скончания века! Бабки и те порядок знают: плюнь три раза и все через левое плечо, не моги через правое! Одно слово — голова доктору нужна и твердость!

Старик засмеялся и, с почтением пожав руку хирурга, пошел дальше.

Востроносая — это Белкина. Считая себя бессильной против старческих немощей, но не слишком храбрая, чтобы признаться в этом, она, видно, прописала старику какой-нибудь безвредный витамин. Но Захар Иванович безусловно прав — голова нужна доктору и твердость.

Пройдя мимо книжного магазина, Андрей остановился у крыльца небольшого домика, у которого копошились, прятались от жары куры. Окоренное бревно лежало под окнами, наполовину утонуло в земле: много лет, видно, по вечерам сидели на нем старики.

Стукнул несколько раз в дверь и услыхал в ушах шумные приливы крови. Звякнула щеколда. Старуха Боброва, пропустив его, вдруг стала всхлипывать. Молодая стирала посреди комнаты. Скрученное жгутами белье лежало на краю скамейки. Сквозь всхлипывание бабки Андрей отчетливо услышал, как лопаются мыльные пузыри в воде: молодая перестала стирать и молча смотрела на него. Из другой комнаты выглядывала детская кроватка. И такой чистой и нетронутой была на ней подушка, что Золотареву стало страшно. Он сел у стола. Пальцы отыскали хлебный шарик и стали разминать его.

— Сейчас придет Федор, — испуганно сказала молодая Боброва, вытирая о передник дрожащие руки.

Андрей выдавил из себя:

— Я знаю, мои слова ничего не изменят и не облегчат ваше горе, но я не мог…

Он замолчал, опасаясь, что и дальше будут слова тяжелые и косные, они действительно не принесут облегчения. А для других слов он, видно, иначе устроен.

— Сейчас придет Федор, — растерянно повторила Боброва и вдруг добавила: — Лучше вам уйти. — Она приблизилась к нему на шаг и застыла с прижатыми к груди руками.

Громко запричитала бабка в чулане:

— А и на кого ж ты на-ас по-о-кинула, или жизнь тебе надоку-у-чила? Видно, сослепу смерть лютова-а-ла и расплохом взяла нашу деточку-у…

— Я не уйду! — твердо сказал Золотарев. — Не гоните меня! — попросил он тихо.

— Федор не в себе будет… Уходите! — прошептала она.

— …и была ты как ангело-очек, и была ты как аленький цве-е-тик. Не ссудил господь тебе веку-у-у, под дерновым лежишь одеяльце-ем…

— Замолчите! — крикнул Андрей, не в силах больше слышать причитания старухи. — Прошу вас!..

— …унесла с собой ты ра-а-дость мою, только лекарю пир от сме-ерти твоей… Жизнь дает оди-ин только бог, отнимает всякая га-а-дина…

— Я пришел не пощады просить, — проговорил Золотарев, кусая губы, — чтобы не сойти с ума, пришел… Я ничего не мог сделать тогда. И все-таки я виноват…

Он встал и тут же опять сел, догадавшись, что это от него она боязливо прячет за передником руки и пятится к двери. Женщина прислонилась к косяку, беззвучно заплакала.

— …тяжел крест, да на-а-до несть… Не на радость живем, да сме-ерть не берет… А пойду я к тому лека-а-рю, поклонюсь я ему в ноженьки… Уж ты дай мне, лекарь, зелья того, чтобы свет из очей моих выка-а-тился-а-а…

— Захар Иванович приходил, — глухо сказала молодая, — хлопотал…

— Захар? — Андрей поднялся. Перед глазами встало добренькое, хитрое лицо старика. — Вы все-таки думаете, что я пришел просить?

Он медленно пошел к двери. Вся сжавшись, женщина пропустила его. Глаза испуганные, в слезах — непонимающие глаза.

— Я ни о чем не прошу вас, — сказал Андрей.

На крыльце его остановил крик, прерываемый рыданиями:

— Доктор, а иголку-то вы не видали?..

Из голубых луж на мостовой выползали темные, влажные следы колес. Выползали, подсыхали через несколько шагов, теряясь в сухих колдобинах. А там, уже до следующей лужи, становилось сухо, поднималась пыль от проходящих подвод и машин. Забрызганный заборчик отгораживал дорогу от пустыря, переплетенного в разных направлениях тропинками.

Он свернул к заборчику, а потом на пустырь, чтобы никого не встретить. У Дома культуры в киоске купил газету: просунул руку с деньгами, не нагибаясь и пряча лицо за книгами.

— Пожалуйста, Андрей Григорьевич!

Он спрятал газету и быстро пошел в больницу. Две девушки, громко говорившие о чем-то, замолчали, когда он прошел мимо них. Спина чувствовала любопытные, насмешливые взгляды.

На территорию больницы он попал со стороны гаража. Никого не было. Тишину нарушали птицы на деревьях да назойливый мотор в гараже: ремонтировали машину.

Дом Золотарева стоял за поликлиникой у ограды. Со всех сторон его окружали тополя. Андрей вслушался в тонкий пчелиный звон, стоя у палисадника. И так стоял он минут десять и не мог решиться войти в дом, где, спасенный от недобрых людей, мог погибать от одиночества.

Кто-то кашлянул. Сквозь переплетение ветвей метнулась женская фигура в белом. Андрей хотел уйти, но, уже повернувшись, узнал ее.

— Андрей!

Он стоял, обессилев, еще не веря своему спасению. А в ушах звенело его собственное имя — странно оно звучит, когда его произносит Ася.

Девушка взяла его за руку. Он прислонился к дереву, спросил настороженно:

— Зачем ты приехала?

У Аси глаза бездонные. И вся она какая-то неожиданная.

— Ты сам меня звал… Как много у тебя цветов!

— Ты сумасшедшая. Я так и думал!

— А