велосипеда. Пусть себе сидит. Они подержат его за раму, пока там накачивают.

— Встречаю старшую сестру терапевтического отделения, — продолжала Степанова. Виталий сразу же забыл про футболистов. — Спрашиваю, между прочим, как там у них работает санитарка Кулемина.

— Черти! — не выдержал Карпухин.

— Так вот, старшая мне говорит: Кулемина работает где-то на строительстве корпуса, а санитаркой у них только числится. Даже денег не получает: за нее расписывается Клара Архиповна Щапова. А говорю, что дело такое… Говорю, и в других отделениях тоже…

— Ага! — воскликнул Карпухин. — Значит, все нити ведут…

Он взволнованно прошелся от окна к двери. Возвращаясь, поглядел на Галю. Она зевнула и покосилась на часы.

— Тут, конечно, Щапова… Я ее знаю.

— А может, это интуиция? — усомнился Виталий и подумал, что с такой меркой сам он часто и горько ошибался в людях.

— Бог с ними! — вздохнула она. — Может, ей приказал главный.

— Нет, — возразил он, — работает хищник неглупый, но мелкий. Честно говоря, мне эта Щапова тоже не нравится.

— А откуда вы взяли, что она мне не нравится?

— Действительно, — он взъерошил волосы, брать-то было неоткуда…

— Ничего плохого она мне не сделала. А Семен Анатольевич говорит, сто на работе она семерых стоит, незаменимый инспектор по кадрам.

Некоторое время она о чем-то думала. На лбу наметились морщинки, которые с годами потребуют косметики. Думать ей явно не шло.

— А скажите мне, — проговорила Степанова, глядя мимо него, — почему существуют законы, которые сами толкают на нарушения? Ведь можно было бы разрешить больнице… дать ей ставки рабочих. А потом говорят: «Вы просмотрели, допустили халатность». Или как там?..

— Вообще-то хорошо бы разок закинуть сеть, — ответил Карпухин. — Но пока надо удочками.

— Между прочим, — сказала она, — у вашего Зарубина дружба со Щаповой. Ее брат помогает ему дом строить.

Карпухин об этом уже что-то слышал. Жена этого брата лежит с ребенком в детской хирургии. Ее мальчика оперировал Саша Глушко.

Он взял с вазы крупную вишню. По-ученому — плод косточковой культуры. Тьфу, никакой поэзии!

Вишенка ты моя, думал Карпухин о Вале Филимоновой. Таинство мое! При всей твоей ясности мне еще надо много в тебе угадывать. Трудное занятие для Карпухина — долго угадывать. А Степанова вон сидит, отгаданная. Она, конечно, расскажет тебе, что я к ней заходил. И если ты не поймешь, почему я это сделал, то сразу перестанешь быть загадкой… Сам-то я еще не понимаю. Тот, кто постоянно ясен, пусть с мамашей ходит в ясли…

Вечерело. Смолкали голоса за окном. Длинные тени тянулись к противоположному дому, ломались у фундамента и поднимались, прямые по белому фасаду. Мальчишки разошлись во дворе. В незащищенных воротах расхаживали голуби.

Спокойное равновесие дня и ночи. Сумбурного дня и очистительной ночи.

— Я пойду, — сказал он.

Она не успела подняться, а он уже вышел и мимо приемника, мимо бабушки, мимо шипящей кухни, по лестнице, по гулким площадкам — на улицу.

Знатоки кривят губы: «Супружество!..» От медового месяца до серебряной свадьбы годы неуклонного, непостижимого для обоих охлаждения. У нее заброшенная мечта об институте. У него — выцветающая от времени пустая папочка для диссертации. Они будут складывать в нее поздравительные телеграммы и оплаченные жировки. И родятся стихи: «А на веревках на ветру кнутами хлопают простынки…»

Эй, знатоки, эрудиты, энциклопедисты и начетчики! А вы замечали, как у молоденькой кондукторши среди тусклой меди в ладошке сияет золото на безымянном пальце? Нет? А у вас всё в порядке с глазами? Вам везло с женщинами и не везло с любовью. Ваши философы были скопцами, а сами вы слишком долго работали на конезаводах. Но все равно я приглашу вас на золотую свадьбу! Тут все дело в поэзии. Человек не может не быть поэтом.

Карпухин остановился у больничных ворот. Из проходной доносился голос дяди Миши. Сторож пел какой-то романс.

Продолжать спор! Швырять

балласт за борт, чтобы стало

легче, чтобы как-то

удержаться на поверхности

Надо было с этим покончить еще в тот вечер, когда Великанов приходил к ней в гостиницу. Сказать спокойно и определенно. Но для него не было более мучительной казни, чем выяснение отношений. Да и Тамара предпочитала говорить о пустяках, как будто у них все могло разрешиться само собой и встать на свои места.

Они прошли мимо тяжелого здания библиотеки. За ней начинался скверик — тот самый, она о нем, наверное, забыла. Тогда не было ни библиотеки, ни нового квартала жилых домов. И деревья сильно выросли за три года.

Она шла немножко впереди него. Он посматривал на четкий профиль жены и даже поежился от мысли, что когда-то боготворил ее красоту. В руках она держала концы косынки, накинутой на плечи. Может быть, и тогда была косынка, он не помнит. Помнит только, как Тамара попросила у него сигарету, когда он рассказал ей, что облздравотдел предложил ему участковую больницу и что он согласился. Она ждала его в этом скверике, наверное, не менее часа. Он дал ей сигарету, хотя она не курила до этого несколько месяцев.

Так было три года назад. Почему-то он запомнил сигарету.

— Зачем нам понадобилось идти на кладбище? — наконец спросил Николай.

Она слегка повернула к нему голову:

— Ты против?

Он пожал плечами.

— Понимаю, — сказала она, — тебе все равно. Ты уже забыл, что меня всегда тянуло на живописные развалины.

Забыл. Мы оба многое забыли. И нам не интересно вспоминать забытое. Может быть, она приехала сюда, потому что наша любовь — живописная развалина?

Молча прошли мимо сквера. У нового квартала дорогу перерыли. Со дна траншеи вырывались отблески электросварки. Подойдя к узкому жиденькому настилу, он протянул ей руку и повел ее за собой, не оглядываясь.

— Гражданин! — крикнул ему рабочий. Он стоял, упершись подбородком в черенок лопаты. — Гражданин, не оброни свою хрупкость!

— Черепушечки придется собирать, — посочувствовал другой, прищуриваясь одним глазом — сильно задымил себе глаз цигаркой.

— Ничего, он у меня врач, — пошутила Тамара. Она никогда не умела говорить с простыми людьми.

— Врач? — из канализационного колодца вынырнула голова в картузе. — Эт-ты, брат ты мой, снова доктор. Никуда от них не денешься: хоть заболей — доктор, хоть спирту налей — опять доктор.

Николай шел не оборачиваясь.

— Эк она фигуру-то несет! — с откровенным восхищением проводил Великанову рабочий. — Баба при фигуре!

— Они, слыхал, ляжки тесемкой связывают для походки, а под прическу консервную банку укладывают, вроде как арматуру, — рассмеялся второй.

— Мерзость! — брезгливо сказала Тамара.

На тротуаре Николай предложил ей сигарету, но она отказалась: