Фрейд работал как безумный. Такое неистовство требует определенной рабочей атмосферы – и Фрейд без колебаний выстроил свои семейные отношения вокруг работы в истинно патриархальном ключе. Во время обеда после своих психоаналитических бесед он соблюдал строгое молчание, но требовал, чтобы все домашние были рядом; если хоть один стул был пустым, он указывал на него вилкой и вопросительно смотрел на Марту. Совершенно восторженное и рабское отношение дочери Анны тревожило даже его, так что он вынужден был отправить ее на обследование. Как будто он не знал, что его собственное величие в семье не могло не завораживать окружающих. Мы знаем, что он отправлялся в длительный отпуск со своим братом, но никогда со своей женой, и десятками способов выстраивал свою жизнь так, чтобы отражать в ней ощущение собственной миссии и исторического предназначения.

Ничто из этого не является необычным: просто интересная сплетня о великом человеке. Я упоминаю это лишь для того, чтобы показать, что Фрейд был не лучше и не хуже других людей. Кажется, у него было больше нарциссизма, чем у остальных, но так его воспитывала мать, уделяя особое внимание и возлагая большие надежды. До самой смерти она называла его «мой золотой Зиги». Судя по тому, как с ним обращались, вся жизнь Фрейда была полна драмы. Конечно же, как он и замечал, отношение его матери дало ему дополнительных сил; и он переносил неизлечимый рак, с его ужасными и болезненными последствиями, с замечательным достоинством и терпением. Но так ли это необычно? Кто-то однажды похвалил при нем мужественную терпимость Франца Розенцвейга[72] к полному параличу, на что Фрейд ответил: «А что еще он может сделать?» Это же замечание может быть обращено не только на самого Фрейда, но и на всех нас, кто страдает от болезней. Что касается его преданности своей работе, тот факт, что он работал до конца с минимальным использованием лекарств, настолько долго, насколько это возможно, несмотря на боль – разве это не похоже на отказ Георга Зиммеля[73] от лекарств, которые могли притупить остроту его мысли? И все же никто не считает Зиммеля особенно сильной личностью. Такая смелость не является чем-то необычным для мужчин, которые считают себя историческими фигурами; самооценка формирует необходимую преданность делу, которое даст им бессмертие – что такое боль по сравнению с этим? Я думаю, что мы можем справедливо заключить, что в таком поведении едва ли было что-то, что отличало бы Фрейда от других людей. Он был эгоистичен, выстроив всю домашнюю жизнь вокруг своей работы и амбиций. В своих межличностных отношениях Фрейд пытается влиять на других и принуждать их, требуя особого уважения и преданности, не доверяя другим и набрасываясь на них резкими и унижающими эпитетами. Все эти черты есть в каждом человеке. По крайней мере, в каждом, у кого есть талант и манеры, чтобы иметь возможность осуществить тот жизненный сценарий, который он хотел бы.

Но Фрейд вряд ли был «безрассудным» человеком, бездумно бросившимся в жизнь. В тех ситуациях, которые мы только что набросали, он был обычным; но в одном случае он был необыкновенным – и именно это питало его гений: он был чрезвычайно самоаналитичен, снял завесу со своих собственных механизмов подавления и пытался расшифровать свои глубочайшие мотивы до самого конца жизни. Ранее мы отмечали, что именно инстинкт смерти мог значить для Фрейда лично, и этот вопрос до сих пор открыт. В отличие от большинства людей, Фрейд осознавал смерть как очень личную и интимную проблему. Всю жизнь его преследовал страх смерти, и Фрейд признавался, что не проходило и дня, чтобы он не думал об этом. Это явно необычно для природы человечества; и именно здесь, я думаю, стоит поискать намеки на особое отношение Фрейда к реальности и этой уникальной для него «проблеме». Если мы их обнаружим, то, я думаю, сможем использовать для того, чтобы пролить свет на общую структуру его работы и ее возможные пределы.

Результаты работ Фрейда показывают два различных подхода к проблеме смерти. Во-первых, это то, что мы можем назвать довольно обыденной навязчивостью, забавой идеи. Например, он, кажется, играл с датой своей смерти всю свою жизнь. Его друг Флисс[74] мистически играл с числами, и Фрейд верил в его идеи. Когда Флисс, согласно его расчетам, предсказал смерть Фрейда в возрасте 51 года, Фрейд «думал, что более вероятно, что он умрет, когда ему будет сорок, от разрыва сердца». Когда 51-й день рождения прошел без происшествий, «Фрейд принял еще одно суеверное убеждение – что он должен был умереть в феврале 1918 года»2021. Фрейд часто писал и говорил своим ученикам, что он стареет, что ему осталось жить недолго. Он особенно боялся смерти раньше матери, был напуган мыслью, что ей, возможно, придется услышать о его смерти. У него были подобные страхи о смерти раньше отца. Даже будучи молодым человеком, он имел обыкновение расставаться с друзьями, говоря: «До свидания, вы больше никогда меня не увидите».

Что мы должны понять из всего этого? Я думаю, что это довольно обычный и поверхностный способ решения проблемы смерти. Все эти примеры, похоже, сводятся к «магическим играм в контроль». Забота Фрейда о матери выглядит как очевидное замещение и рационализация: «Моя смерть не пугает меня, меня пугает мысль о горе, которое она причинила бы ей». Кто-то напуган пустотой, пропастью, которая останется после его исчезновения. Справиться с этим не легко, но можно справиться с чужим горем по поводу твоего исчезновения. Вместо того, чтобы испытывать сильный страх потерять себя, человек цепляется за образ другого человека. В использовании Фрейдом этих интеллектуальных приемов нет ничего сложного.

Но есть другая сторона реакции Фрейда на проблему смерти, которая очень запутана. Согласно его биографу Джонсу, Фрейд испытывал периодические приступы тревоги, в которых тревога локализовывалась как реальный страх смерти и страх путешествия по железной дороге22. Во время этих приступов у него возникали образы себя умирающего и прощальные сцены23. Это совсем другое дело, нежели захватывающие магические игры с идеей смерти. Здесь Фрейд, кажется, не подавлял мысль о своем исчезновении, а отвечал на нее полной эмоциональной тревогой. Страх поезда, конечно, является небольшим замещением, но не таким неконтролируемым, как фобия, – соглашается Джонс24.

Эта линия размышлений сразу показывает несколько проблем. Невозможно понять вещи, когда вы имеете с ними дело на таком расстоянии, равно как и с печатными словами, а не с живым человеком. Мы не знаем точно, как работает разум по