отношению к эмоциям, как глубоко слова проникают в него, когда имеешь дело с реальностью или ее подавлением. Иногда просто допустить идею в сознание – значит пережить ее. В других случаях признание даже глубокого беспокойства может не означать фактического переживания этого беспокойства, по крайней мере, не глубокого переживания, так как человека на самом деле может беспокоить что-то другое. Психоаналитики говорят о тревоге без аффекта. Можно ли признать ужас смерти и все же не испытать его на более глубоких уровнях? Являются ли образы умирания и прощания столь же глубокими, как настоящее ощущение, что человек абсолютно не способен противостоять смерти? В какой степени возможна частичная рационализация даже самой глубокой тревоги? Или эти отношения меняются в зависимости от периода жизни, и того стресса, в состоянии которого находится человек?

В случае с Фрейдом нет никакого способа прояснить эти темы. Сам Джонс весьма озадачен различными реакциями Фрейда на проблему смерти: с одной стороны, приступами беспокойства, а с другой – героическим смирением. И в своей попытке понять их он говорит:

Фрейд всегда с абсолютной смелостью сталкивался с любой реальной опасностью для его жизни, что доказывает наличие у невротического страха смерти иного смысла, чем буквальный25.

Необязательно: можно столкнуться с реальной опасностью известной болезни, как это случилось с Фрейдом, потому что она дает человеку объект, противника, нечто, против чего можно набраться храбрости; болезнь и умирание – все еще живые процессы, происходящие с человеком. Но исчезнуть, оставить пробел в мире, исчезнуть в забвении – это совсем другое дело.

Тем не менее, заявление Джонса дает нам ключ к пониманию Фрейда, потому что, как мне кажется, он говорит, что есть разница между фактом смерти и ее обоснованием. Поскольку вся жизнь – это манера поведения или сценарий, с помощью которого человек пытается отрицать забвение и символически выйти за пределы смерти, его часто не трогает факт собственной смерти, потому что он может окружить его и заслонить более значимыми смыслами. На основании этого различия мы можем сказать кое-что о страхе Фрейда перед смертью. Мы можем попытаться понять, что его беспокоило, с помощью подсказок, охватив его стиль жизни более широко, а не через бесплодные попытки размышлять о том, насколько глубоко его мысли соприкасались с его эмоциями.

Второе великое сомнение Фрейда

Первое, что, по-видимому, отчетливо проявляется в отношении Фрейда к реальности, заключается в том, что, как и многим людям, ему было очень трудно уступать. Он не мог подчиниться ни миру, ни другим. Он пытался удержать центр тяжести внутри себя и не перемещать его. Это становится ясно из его отношения с учениками, инакомыслящими и всевозможными внешними угрозами. Когда во время нацистского вторжения его дочь поинтересовалась, почему же они все просто не покончили с собой, Фрейд характерно заметил: «Потому что это именно то, что они хотят от нас».

Но у Фрейда было двойственное отношение к уступкам. Можно строить множество предположений о том, как он играл с этой идеей. Очень показательным свидетельством является его замечание, когда дата, которую он назначил для своей смерти – февраль 1918 года – прошел без происшествий. Он заметил: «Это показывает, как мало можно доверять сверхъестественному»26. Это изумительный пример того, как можно играться с идеей подчинения более масштабным законам и силам, но только в своем воображении, оставаясь при этом эмоционально отчужденным и непреклонным. Но есть и другая информация, которая предполагает, что Фрейд не только играл с уступками, но на самом деле стремился сместить свой внутренний центр. Однажды, обсуждая психические явления, Джонс заметил: «Если бы кто-то мог верить в ментальные процессы, парящие в воздухе, можно было бы перейти к вере в ангелов». В этот момент Фрейд закрыл дискуссию, сказав: «Да, даже к вере в милостивого Бога». Джонс отметил, что это слова Фрейд произнес шутливым, слегка насмешливым тоном. Но Джонс был явно озадачен, что слова учителя о проблеме веры в Бога не несли явно отрицательной окраски. Он сообщает: «…в этом явно был какой-то поиск, и я покинул его с мыслями о том, что в высказывании могут быть и более серьезные подтексты»27.

В другой раз Фрейд встретил сестру бывшего пациента, умершего некоторое время назад. Девушка была похожа на своего мертвого брата, и в голове Фрейда возникла спонтанная мысль: «В конце концов, это правда, что мертвые могут вернуться». Зильбург[75] в своем важном обсуждении Фрейда и религии делает следующий комментарий к этому эпизоду, а также ко всей его двойственной позиции в отношении сверхъестественного:

Хотя Фрейд рассказывал, что за этой мыслью сразу последовало чувство стыда, остается бесспорным тот факт, что во Фрейде была сильная эмоциональная «черта», которая граничила сперва с суеверием, а затем с верой в физическое бессмертие человека здесь, на земле.

Становится также очевидным, что Фрейд сознательно боролся против определенных духовных течений внутри себя… [Он], кажется, находился в состоянии поиска и болезненного конфликта, в котором ученый-позитивист (сознательное) и потенциальный верующий (бессознательное) вели открытую битву.28

Затем Зильбург делает следующий вывод об этих духовных тенденциях, который подтверждает наше мнение о том, что Фрейд в некотором роде двусмысленно поддавался трансцендентным силам, будучи очень искушенным в этом направлении:

Эти тенденции пытались утвердиться с помощью хорошо известного механизма искажения и вторичной обработки, описанного Фрейдом как характеристика бессознательного и сновидений. Тенденция приняла форму небольших тревожных суеверий, непроизвольных и необоснованных верований в то, что в просторечии называют спиритизмом29.

Другими словами, Фрейд дал выход своим духовным стремлениям насколько, насколько позволил ему его характер, без необходимости менять основы личности. Максимум, что он мог сделать, это уступить распространенным суевериям. Я думаю, что свидетельств Джонса достаточно, чтобы этот вывод не подлежал сомнению. Кроме этого, у нас также есть личное признание Фрейда: «мое собственное суеверие коренится в подавленных амбициях (бессмертии)…30 То есть корни уходят в сугубо духовную проблему преодоления смерти, которая у Фрейда была характерной для амбиций и стремления, а не для доверия или уступок.

Следующий логический и жизненно важный вопрос звучит следующим образом: почему уступчивость и согласие имеют двойственную природу и являются настолько сложными для Фрейда? По той же причине, по которым они являются таковыми для каждого человека. Чтобы уступить, нужно сдвинуть укрепленный центр, ослабить защиту, доспехи личности, признать недостаток самодостаточности. И этот центр, этот охранник, эта броня, эта предполагаемая самодостаточность – это те самые вещи, в которых заключается весь процесс взросления