свадьбу-то в один день и справим. Все меньше расходу и хлопот будет! – полушутя-полусерьёзно, смеясь, высказалась мать невесты Стефанида.

Не нравился Осипу будущий зять, но ничего не поделаешь, сына надо женить, а дочь все время при себе не удержишь, не «на засол» же ее держать в семье. Осип согласился, все дело уладилось мирно, «цену» с жениха вырядили посильную, лампадку зажгли, Богу помолились. О свадьбе договорились. Решили ее сделать после картофельной садки, в праздник Вознесения. Через два дня Батмановы усватали за сына Гришку. В доме началось деятельное и хлопотливое приготовление к свадьбе, а она у них, как и было договорено, должна быть двойной: сына женить и дочь выдавать. Свадьбу им делать «за одним столом».

Готовясь к свадьбе, самогонку гнать Осип предусмотрительно решил не дома, а в лесу, около водяной мельницы. «Там вода привольная, дрова не ужурёны, поодаль же от людских глаз, и милиция не помешает», – так, размышляя, рассуждал скуповатый на все Осип. Расположился Осип со своим самогонным аппаратом в стороне от мельницы, в межевой канаве, которую он сам когда-то выкопал по найму у лесовладельца Вязовова. Дело шло хорошо, никто не мешает Осипу, никто не «наводит анализ» на качество самогона, а самогонка сама по себе шла хороша, «первачу» он нагнал с ведро и, воодушевлённый удачей, Осип нерасчетливо подложил в топку аппарата многовато сухих дров. Огонь сильно разгорелся, самогонка пошла бардой. Со своего «завода» Осип возвращался ночью, чтоб никто не просверлил своим любопытным взором, что у него покрыто в тележке-двуколке и что он везёт из лесу. Похвалился Осип перед своей Стефанидой, что гнать самогонку в лесу одна любота, а Стефанида не стерпела, не удержала свой язык за зубами в разговоре с Анной Гуляевой, она, хвалясь, болтнула лишнее:

– Мы восей самогонку в лесу гнали. Вот где благодать-то! На просторе, дрова и вода под руками, и милиция вдалеке, и мы еще туда собираемся, – выболтнула Стефанида.

Не вытерпела и Анна, раструнила по всему селу, что Осип уж больно много самогонки нагнал в лесу, да и опять собирается туда же с этим намереньем, ведь у него собирается две свадьбы, самогонки-то спонадобится целая уйма. Вехнул чей-то зловредный язык в чернухинскую милицию, нагрянула милиция в леса, «накрыла» Осипа в тот момент, когда он, уж почти все закончив, готовился двинуться домой. Весь нагнанный Осипом самогон и барду непредусмотрительно вылили в мельничий пруд. Опьяневшая рыба всплыла на поверхность воды, очумелые язи и щурята по пруду плавали вверх брюшками, блестя при лунном свете своей серебристой чешуей. Остолбеневший от неожиданности Осип, горестно наблюдал за тем, что происходило вокруг него. От перепуга и жалости к пропавшему добру он даже лишился дара речи. Мельник Федор в пруду опьяневшей рыбы наловил себе на уху. Очумелую рыбу там ловили ребятишки еще с неделю.

Накануне свадьбы Митька со своей невестой Манькой пошли в сельский совет, чтоб зарегистрировать и узаконить свой брак. Для смелости Митька изрядно подвыпил, в совете позволил себе выбросить из себя ряд непристойных и каверзных номеров. Во-первых, пьяно куражась, он к удивлению всех присутствующих, бесцеремонно вырвал из книги лист, на котором только что был зарегистрирован их брак. К немалому изумлению председателя Кузьмы Оглоблина, разорвал его на мелкие части, в буйном приступе раскаяния, он яростно размахивал руками, сшиб со стола графин с водой, который со звоном разбился, потом локтем сшвырнул со стола чернильницу, забрызгав пол чернильными пятнами. Невеста, притупив взор, опустила голову. Она до глубины души была оскорблена поведением жениха, которому вдруг втемяшилось в голову расторгнуть брак, который он только что скрепил своей росписью. Безучастно смотревший на проделки Митьки Кузьма решил сказать свое слово. Он начал честно уговаривать разбушевавшегося жениха:

– Послушай-ка, Дмитрий Касьяныч, ведь так-то не полагается вести себя, а особенно в помещении сельского совета. Только здесь позволительно спросить у тебя: чем ты кичишься, или силой, или умом, или просто наглостью и коварством? – спросил его Кузьма.

– А я еще и не знаю, что за «коварство», – недоуменно усмехнувшись, проговорил несколько опешивший Митька.

– А коварство – это такое действие со стороны невежественного человека, которое граничит с варварством! – обличительно изрёк Кузьма. – И говорю я это тебе не ради твоей глупой ухмылки, а от негодования от твоих хулиганских выходков. Ты успокойся, я как председатель тебе все прощаю, и давайте-ка зарегистрируем ваш брак на другом, новом листе, а тот будем считать испорченным. Кажется, я так говорю, – заключил свою назидательную и укрощающую Митьку речь Кузьма.

– Так, – понуро опустивший голову и несколько присмиревший, сказал одумавшийся Митька. Дело с регистрацией было мирно улажено. К вечеру Кузьма попутно зашёл на дом к Митьке, поговорил с его матерью и вышел от них, несколько подвыпивши.

– Ну и зятька бог дал! – горестно высказался Осип, узнав о Митькиных проделках в совете.

– Не было печали, черти накачали! – про себя подумывал он. Но дело затеяно, на попятную идти не гоже. Тем более, у Осипа к свадьбе было все уже приготовлено, самогона нагнато в достаточном количестве. В город за покупками невесте съезжено, кстати сказать, из города домой Осипу приехать поездом привелось бесплатно: в Арзамасе он нарочно не взял билет, а в дороге с него не спросили. По этому случаю он даже позволил себе радостно улыбнуться, что редко с ним случалось.

Вечером, накануне свадьбы, в домах Кочеврягиных и Батмановых были девичники. Как и обычно, «свахоньки показывали женишков». Под конец девичников пели традиционную песню «На почтовом-то дворе…», а после девичников в доме невесты по не писаному обычаю молодежь собралась на ночлег. На полу на разостланном соломенном войлоке в повалку парни вперемешку с девками расположились ночевать. Огонь погасили. Послышались приглушённые любезные шепоты, потаённые поцелуи, игривый смех, вздохи и возня. Вплоть до самого утра почти никто не спал, надоедливое шушуканье не давало спокою и Осипу. Не спалось и невесте, всю ночь она продумала о том, как ей будет житься в чужой семье с наречённым мужем, а под самое утро она, будя своих подруженек, начала традиционный «плачь невесты», в котором она, по наущению старых баб, с причетами упоминала все то, что ей придётся пережить в новой, неведомой обстановке женской, тяжёлой деревенской жизни.

Утром в день свадьбы перед венчанием прибежала мать Гришки Батманова, Стефанида, к Савельевым с просьбой:

– Чай, одолжите Миньки вашего летнего пиньжака, нашему Гришке повенчаться, штаны-то мы ему купили, а пеньжака не огоревали.

Василий не отказал, сделав услугу, пеньжак Стефаниде выдал. Митьку и Гришку в церкви венчали вместе.