И вдруг Тамаре стало лучше. Она сидела на кровати, порозовевшая, улыбающаяся и какая-то просветленная. Попросила дать ей зеркальце и расческу.

– Мама, а почему ко мне подружки мои не приходят? Мне же скучно одной-то… Ты позови их, пожалуйста, пусть навестят меня…

Старушка тут же бросилась к соседке:

– Помоги девок-то собрать, хоть тех, какие тут, а не в Москве… Уж больно просила она подружек-то позвать. Вдруг да пойдет на поправку? Как думаешь? – с надеждой взглянула она на свою ровесницу.

– Дак всяко бывает! Ты, главно, духом-то не падай! Вспомни, как в войну-то бедовали под немцем. Ничо, пережили… Ты иди к ней, скажи, что к вечеру, мол, придут, после работы, а я счас побегу их созову…

Сентябрьское солнце в бездонной синеве неба клонилось к закату, щедро отдавая всему живому свое ласковое прощальное тепло бабьего лета. Гости собрались в саду, где под старой яблоней притулился стол, сколоченный чуть ли не полвека назад. На крылечке показалась Тамара – исхудавшая, бледная, но улыбающаяся. Подруги детства, глотая слезы и пряча глаза, тотчас подхватили ее и усадили в старенькое плетеное кресло, укрыв пледом. От пронзительно-пьянящего воздуха у Тамары закружилась голова, но она не сдавалась:

– Мама, принеси нам чего-нибудь… угостить надо… девочки же с работы…

Старушка побежала на кухню, метнулась в погреб – и вот уже на столе, покрытом чистой клеенкой, появились шаньги, соленые грибы, рассыпчатая белоснежная картошка в укропе, огурцы-помидоры и прочие деревенские разносолы. Над всем этим великолепием возвышался запотевший кувшин с яблочным сидром.

– Гуляйте, девки! – пригласила гостей к столу старушка. – И ты, дочка, поешь да выпей с ними за компанию, глядишь, и легче станет.

«Девки» дружно принялись за угощение, нахваливая хозяйку, хотя в каждом доме заготовлено на зиму то же самое, да в гостях-то всегда вкуснее! Выпили, вспомнили свои детские и юные годы, учителей и прежних кавалеров. И как-то забыли, что пришли к тяжело больной подружке… Тамара смеялась вместе со всеми и тоже рассказывала что-то забавное из своей московской жизни. О новом муже и сгубивших ее родах – ни слова, да никто и не расспрашивал. Самая голосистая из них потихоньку затянула:

Женщины пели, заглушая рвущиеся из горла рыдания. Понимали – в последний раз.

Провожая их, Тамара с грустной улыбкой попросила:

– Девочки, вы не забывайте меня, ладно? Приходите ко мне… на могилку… Споете, а я послушаю…

* * *

Через три дня Тамары не стало. На похороны приехал саратовский муж, а прежний московский ограничился лишь телеграммой. Ее бывший начальник прислал деньги с министерской машинисткой Татьяной, строгой хранительницей Тамариных секретов и поверенной в ее делах. Пришли соседи, знакомые, собрались и подружки – ближние и дальние. На поминках муж, по-детски вытирая кулаком пьяные слезы, все причитал:

– Никто меня уже не будет так любить, как она… Никто! И все это из-за нее! Будь проклята эта ведьма с ее салом! – грозил он неведомо кому.

Его утешали, беспокоясь, не повредился ли мужик головой от такого горя. А в саду под старой яблоней Тамарины подруги, оплакивая ее судьбу, тихонько пели про одинокую тонкую рябину… Нежные, чистые звуки, подхваченные вечерним туманом, разносили по всей округе печальную весть – нет больше на этой Земле «царицы Тамары»! Нигде нет!

В каждом столетии, что в прошлом, что в будущем, встречаются два необычных года – «перевертыши»: как их ни поверни – все едино. И только двадцатому веку выпало целых три – 1919, 1961 и 1991 (да и новое тысячелетие тоже началось с «перевертыша» – с 2002 года). К чему бы это? Возможно, наука нумерология давно все разложила по полочкам, все причинно-следственные связи, но почему же именно эти годы так врезались в память? Да потому, что они действительно перевернули наше сознание.

Разгар Гражданской войны, перевернувшей судьбы всех, кому довелось жить в «ту пору прекрасную». Мои юные дедушки и бабушки оказались в гуще тех событий, и все же сумели выжить и оставить потомство. Иначе не было бы меня.

Весна. Московский издательско-полиграфический техникум. Солнечный лучик пробился сквозь мутное стекло и настиг замшелую зеленую муху, дремавшую всю зиму в закоулках облезлого подоконника. Муха встряхнулась, покачалась на неверных лапках и поползла навстречу новой жизни. В гнетущей тишине кабинета математики слышались лишь ее растревоженное жужжание, да нерешительный скрип мела у доски.

– Ну! – раздался громовой голос Медузы Горгоны, который приводил в трепет не одно поколение ее учеников. – Долго ты еще будешь там сопеть над уравнением, бестолочь несчастная?

Впавшая в ступор жертва математики уставилась на свои испачканные мелом пальцы и отказывалась что-либо соображать.

– Та-ак! Кто подскажет решение? – буравила взглядом трусивших первокурсников Медуза Горгона. – Давай, Овсянкина. Единственная светлая голова на тридцать пустых глиняных горшков!

Медуза Горгона – плотная коротконожка неопределенного возраста с «корзинкой» из смоляных косиц, воинственно торчащим животом, причиной многолетних кривотолков среди любопытствующих, и коровьими глазами, в которых плескалось нескрываемое презрение к роду человеческому, – вызывала нервную дрожь у всех обитателей техникума. Ее обжигающего взгляда и беспощадного языка побаивались даже преподаватели. Навечно упакованная в темный суконный сарафан, невзрачную блузку с жалким бантиком, фильдеперсовые чулки и старорежимные туфли на «школьном» каблуке, без малейших намеков на духи-пудру-помаду, она терпеть не могла нынешних девчонок, особенно симпатичных модниц, спускавших свою тощую стипендию неподалеку – в польском магазине «Ванда» на Петровке.

Как назло, в их издательской группе девчонками были почти все: три Аллы, две Гали, две Иры, три Ларисы, три Лены, две Лиды, две Любы, две Сони и четыре Тани. А еще Валя, Вера, Люда, Надя, Саша и Эмма (после первой сессии из четверых ребят остался только один Валера). И среди этих малолеток – немало симпатичных, сразу обративших на себя внимание старшекурсников-механиков.

В поисках очередной жертвы Медуза Горгона остановила свой немигающий взгляд на Алле. Это была из всех Алл Алла – высокая, золотоволосая, с чуть вздернутым носиком и точеными ножками, знавшими себе цену.

– Ты опять себе башню на голове строила, вместо того чтобы задачи решать? Я всех предупреждала: ко мне на занятия с «бабеттами» не ходить! Что ты засунула в это воронье гнездо – консервную банку или драные чулки?