– Мы же можем быть счастливы, Сольвег. Всего один шанс на миллион, но он есть, не надо его отталкивать. Ты ведь хочешь счастья?

– Хочу, – проронила Сольвег. И добавила прежде, чем он потянулся ее поцеловать. – Но без тебя.

Казалось, приблизься она к нему хоть на дюйм, и их губы вновь бы соприкоснулись, и она бы решила все отложить на неопределенный срок. Ведь кто у нее есть кроме Магнуса, кто у нее есть кроме него? Она вспомнила, как он допустил то, что на нее напали. Как он не бросился вслед за ней, а остался стоять, как ей нечего больше терять, зачем он ей, он не нужен. Для новых мостов надо старые жечь без остатка.

– Уходи, – еле слышно, но твердо прошептала она, чувствуя его дыхание на своих губах. – Уходи, я прошу.

Магнус отодвинулся. Лицо его было каким-то диким. Он молчал, будто растерял все слова, будто ни что не могло прийти на его едкий холодный ум.

– Я уйду, – проговорил он, не отодвигаясь и глядя ей прямо в глаза. – Я не верю, что ты всерьез. Ты глупая девчонка, Сольвег, и идти тебе некуда. Ты приползешь обратно ко мне. Непременно приползешь. А самое ужасное, что ты знаешь, – он нервно сглотнул, – что я всегда приму тебя обратно с любовью.

Сольвег хрипло прошипела.

– Ненавижу твою любовь.

– Ненавижу тебя саму, – спокойно отозвался Магнус. – Ненавижу твое пустое гнилое сердце, но возблагодарю небеса, когда ты вернешься ко мне. Мы связаны. Сольвег, я уже говорил. Между нами нет нежности, но я в твоем сердце, как сорные травы прорастают сквозь тело, так и меня ты не выбросишь прочь и вернешься.

Сольвег нервно кусала губу, почти чувствовала капельку выступившей крови. Магнус низко поклонился ей, подхватил свой плащ со стула и вышел. Еще мгновение – и она бросилась бы за ним. Проклиная свою злосчастную судьбу, она бы бросилась к нему на грудь и заревела бы, будто выплакать сердце хотела. Только немножко тепла, чужого тепла, немного пламени, которое она сама затушила. Осталось лишь немножечко воска на пальцах, да пустота в душе. «Ты любишь меня и вернешься.» Она когда-то любила его? Возможно того, в самом начале. Когда только вернулась из ссылки вновь в отцовский дом, повзрослевшая, готовая к высшему свету, разбитая в крошку. Тогда она и встретила его, подруга завела ее в его лавку. Подруга! У нее когда-то водились подруги! Она зашла к нему, в нежно-голубом платье, к корсажу приколота атласная синяя роза. Как тогда он смотрел на нее, когда готовил для нее настойку из хвоща и фиалок. Так дерзко, открыто, с широкой надменной улыбкой. Как сказал ей, не стесняясь, что роза ужасно нелепа, как тут же предложил ей букет полевых васильков, как немедленно схлопотал свою первую пощечину. И ведь он был прав, роза была ужасна, позор на голову такому ткачу, а васильки так подходили к ее волосам. Она вышла тогда из лавки, два цветка вплела в волосы, один спрятала под сердцем. А на следующий день снова пришла к нему, и на следующий, и через день, а потом они встретились у доков, где плещется море. И ей не хотелось отпускать его на рассвете вон по потаенной лестнице через черный ход, не хотелось… Он никогда не пресмыкался перед ней. Никогда не лебезил. Это не любовь, это была вечная игра, вечная драка, он прав, он сорняком пророс в ее сердце, теперь и не вытравить. Не того ли она боится, что он прав? Сольвег задумчиво натянула поверх ночной сорочки платок. Не тогда ли она испугалась? Когда он предложил продать лавку и бежать с ним. Не тогда ли, когда он впервые бесхитростно положил перед ней все карты на стол, открыл ей все нутро, мол, бери и владей, всади кинжал, если хочешь. И она держала этот кинжал всегда при себе, а сегодня попыталась убить. Слова порой ранят куда сильнее железа. Она отпустила его и осталась одна. Нулевая отметка на новой жизни, что же ей нужно теперь. Она встала, чуть дрожащими пальцами взяла платье со стула. Оно еще пахло и пылью, и немного кровью, и на удивление приятной отдушкой. Видно, та старуха на рынке действительно берегла свой товар.

Быстро одевшись, она потянулась к гребешку. Она не будет их заплетать сегодня, все равно не умеет. Аккуратно проведет гребнем по волосам, разделит их на две половины, пускай темные кудри спускаются вниз по плечам. Она взяла крошечный ключ, висевший на шее, и подошла к столу. В ящике все так же лежала маленькая шкатулка. Она отперла ее. Старое жемчужное ожерелье и четыре золотых колечка. Конечно, придется продать. Теперь уже точно придется. Она пересыпала четыре кольца в мешочек, мешочек положила в карман. Перстни были ладные, на одном был самый маленький бриллиант, другие украшали гранаты с топазами мелкою россыпью. Этого ей хватит на три месяца, когда она заложит их у ювелира. Жемчуг… Жемчуг она прибережет. Жемчуг был матери, за него она выручит гораздо больше, чем за мелкие колечки. Это все, что у нее осталось. Это если придется так тошно, что останется только бежать. Подальше. В Измар. В Измаре у нее есть двоюродная тетка, может, хоть примет ее, даст ей место при доме. А там она не пропадет, она никогда не была беспомощной дурой. Тетка, кстати, торгует – в Измаре другие мысли о знати – она стара, может, ей и удастся сколотить состояние. В конечном итоге, они ведь обе ненавидят ее отца.

Она осторожно убрала жемчуг обратно. Нет, бежать еще рано. Бежать хотел Магнус. Ей же отправляться совсем в другую сторону. Сольвег взяла со стола записку, про которую говорил мастер Талман. Действительно, она была от Ниле. Микаэль писал, что хочет вечером ее видеть. Чтобы она пришла в библиотеку городского Совета. Да и тон послания был встревоженным. Она вздохнула. Что ей оставалось как не повиноваться. Если это первый шаг ее новой жизни, то пусть это будет шаг в неизвестность. Тем более, как благородная дама, ей бы спасибо сказать за помощь. Если бы не Микаэль, сидеть бы ей сейчас с разодранной спиной на городской площади или без сознания у Эберта дома. Да и мастеру Талману скорее всего все же он заплатил. Она поежилась. Отдавать долг Ниле не хотелось, да и те монетки, что у нее оставались давно уже были расписаны, куда и что заплатить. Одному мяснику в этом месяце они задолжали аж двадцать медяков. Продаст кольца, получится отдать долг. А Микаэль и не примет, нет, не примет. Слишком уж благороден и глуп, поди еще оскорбится.

Дорога до библиотеки городского Совета была совершенно не близкой. Ноги все еще болели, поэтому взять оставшуюся в конюшнях кобылу казалось единственным мудрым решением. Благо она умело скакала на лошади. Цокот копыт лениво раздавался по мостовой, а вечер был взаправду чудесным. Кое-откуда выглядывали лица торговок. Город шумел и молчать не желал. Спина почти не болела, мастер Талман свое дело знал. Показался дом городского Совета, вернее дом Марии-Альберты. Госпожу Серра Сольвег видела давно, и та к ней в целом благоволила. Или к ее отцу, какая теперь разница. Возблагодарив небо, что у нее есть приличное платье, она отдала поводья мальчишке-конюшему. Тот принял их и поспешно отвел кобылу в стойло. Сольвег поднялась по белым ступеням. В доме жила не только Мария-Альберта. Собственно, в доме городского Совета жила и она, и ее брат, и еще три члена собрания. Остальные предпочитали собственные поместья. В общественное крыло было разрешено проходить кому угодно, если, разумеется, они прежде всего опрятно выглядели и могли назвать цель посещения. Благодаря Микаэлю сегодня ее не погонят, точно бродяжку. Она знала, где библиотека. Когда она была еще девчонкой, отец приводил ее сюда, еще мать была жива. На балы покойного господина Серра. В этих коридорах, в темных углах библиотеки она нередко играла в прятки с остальными детьми. Со всеми, кто был хоть сколько-то знатен или богат. Эберта она тогда и не знала. Он бы сидел, уткнувшись носом в книгу, никакого веселья.