Левшин больше орать не мог — сорвал горло, только надрывно хрипел.

— Дурак! — громко, за всех произнесла Катрин и ударила Антона ногой по щиколотке. Она была в туфлях с железными кончиками, Антону было больно.

— Все равно я не понял, — шумел Пушкин, беспомощно глядя то на Ра, то на загадочно щурившегося Птаха. — Это вы зеркалами все устроили? Мы тебя не увидели?

— Это закон Эшера. — Ра с нежностью погладил железную раму своей машины. — Знаешь такого художника? Он сначала архитектором был, поэтому мог на бумаге графически перестраивать пространство. Идешь в одну сторону, попадаешь в другую. Вода течет вниз, а потом течет вверх.

— Видал я твоего Бешера в гробу! — орал Пушкин, накаляясь. — Объясняй давай!

Он пнул машину, она загудела. Но не упала. Это Пушкина разозлило еще больше. Он врезал по железной раме рукой, отбил пальцы, завыл, проклиная всех египетских богов до двадцать пятого колена.

— Переменная Планка, — вставила свое слово Ева. — Больше или равно. А также закон относительности. И этого… Шредингера.

— Ловкость рук и никакого мошенничества, — прошептал Птах.

Он один заметил, как Ева из-за шкафа пробиралась на подоконник — для этого пришлось заранее отогнуть фанеру задней стенки шкафа, чтобы из него можно было выбраться, — как она пряталась за тяжелой бархатной шторой. Как ползла под кроватью, когда все обследовали шкаф, по плинтусу кралась из комнаты. Поэтому и надо было сидеть не на полу, а на стуле. Лампы были настроены так, что слепили на высоте одного метра. Как раз уровень глаз сидящего человека. Ра предупреждал. Но Птах всегда все делал по-своему. Выскальзывая в щелку двери, Ева встретилась с Птахом взглядом.

Пушкин потребовал, чтобы его тоже отправили в прошлое. На недельку назад. Наверное, хотел мириться с Натали.

— Не могу, — серьезно отвечал Ра. — У меня сейчас настроено на пятьдесят килограмм. Ты тонну весишь, перенастраивать надо. В следующий раз.

— Но только верняк! — волновался Пушкин.

— А как же! — Ра вытаскивал радиолампы, проверял предохранители, откручивал зеркала. — Сказано же.

Антон сидел в стороне, положив локти на колени, подперев ладонями подбородок. Ева села рядом. «Ха, ха!» — отозвалась потревоженная кукла Алиса.

— Глупо все это, — процедил Антон, выпрямляясь.

— Глупый пока здесь только ты.

Она встала, расстроенно оглядела комнату. Хоть бы Ра к ней подошел, взял за руку и сказал, что она его девушка. Вот бы Антон взвелся! Но божественному брату не было до нее никакого дела. Он объяснял Сашке, стоявшему с отрытым ртом, откуда и куда идут провода, как все там соединяется. «Индуктор», «редуктор»… Птах сидел, закрыв глаза. Чуть раскачиваясь и улыбаясь, он слушая Гора. Мальчишки занимались своими делами, им не было до нее дела. Маша жарко спорила с Катрин, вдруг забывшей о Левшине. А Лешка, как всегда лохматый и довольный, жевал кусок пиццы и глядел в окно. Из соседней комнаты грохнула музыка. Стив делал себе хорошо. Да, народа вокруг было много, и парни вокруг были такие хорошие, но Еве уже надоело доказывать Антону, что ей нужен только он. Ничего, пройдет немного времени, и он сам все поймет. А она просто подождет.

— А прикольно, — чавкая, произнес вдруг Левшин. — Чистый стимпанк.

— Какой же это стимпанк? — злился Пушкин. — Вранье.

— Не! Если принять за основу желание вернуться в прошлое и понять, как и что работает, то все нормально. Главное ведь люди, а они не меняются. Сто лет назад все было таким же. В смысле отношений. Ну, там влюблялись, ругались. Все понятно, короче.

Ева с удивлением посмотрела на Лешку. Вот уж от кого она не ожидала таких слов. Он же вообще ни на что не был способен, а тут… такие мысли. Или он от Катрин заразился?

Антон ушел незаметно. То Катрин все наседала на него, говорила, как надо теперь себя вести, а то вот его уже нет. И дверной проем смотрится осиротевшим. Как будто чего-то не хватает. Как будто двери. Или еще кого-то.

Вечеринка быстро закончилась. Обалдевшего и охрипшего Левшина увела Катрин, братья помогли Ра собрать машину и понесли все это домой. Пушкин исчез. Пошел готовиться к полету. Ева честно пыталась что-то убрать. Но закопченная плита, но присохшее к противню тесто, но оборванные вешалки на пальто… И еще коленка. Она кровоточила, пачкая повязку.

— Почему! Почему ты не можешь жить как все? — кричал папа. — Зачем эти сложности? Ладно — упала. Бывает! И верблюд способен упасть. Но неужели нельзя неделю посидеть спокойно! Ты ведь уже большая! Теперь вот опять к врачу идти. Все просто, если не устраивать запруды на ровном месте!

…Светофор мигал желтым глазом. Ему было странно, что два человека так долго сидят около пустого училища. Ева вспоминала злое лицо папы. Тогда ей показалось, что она стоит перед незнакомым человеком. Как будто что-то в отце изменилось, неуловимо, мелкими штрихами. Всегда резкий овал лица вдруг стал провисшим, появились новые морщинки, складка около носа добежала до уголка рта. И волосы уже не так аккуратно лежат на лбу. Но потом наваждение исчезло, ненужности убрались, папа стал папой.

— Папа! — И снова надо было набрать в грудь воздуха, а вместе с воздухом и набраться смелости, потому что она еще никогда прямо не возражала отцу. — Папа, это не усложнения, а самая обыкновенная жизнь.

— Какая жизнь? Какая? Ты посмотри на себя? В чем ты ходишь? О чем думаешь? Что творится у тебя в голове?

Вот тогда-то она и сказала то, что должна была сказать давным-давно.

— Знаешь, папа, я тебя очень люблю. Правда. А все остальное, ну, пройдет же оно когда-нибудь.

И чмокнула его в щеку.

— Петр Петрович, а почему вы мне помогли? — тихо спросила Ева, глядя на белую челку.

— Сама попросила. А потом, тебе бы все равно кто-нибудь помог, но, думаю, у меня это получилось лучше. Подружки не всегда дают хорошие советы.

Снова вспомнилась Че, ее охота на практикантов, ее всепонимающие взгляды.

— Только поэтому?

— Я все-таки учитель. В будущем.

Конечно, она хотела услышать другую причину. Что только для нее. Но признания в любви не было. Она подняла голову, и ей показалось, что она слышит, как под каблуком ломается лед — так разбивалась ее влюбленность в практиканта. Боль кольнула в сердце, и тут же ее стало заполнять другое чувство.

— Больно, — прошептала Ева, не зная, как еще объяснить все, что происходит.

— Пройдет. Не скоро, но пройдет.

— Почему так? Должно же быть хорошо!

— Хорошо будет чуть позже. Когда… когда ты свыкнешься с тем, что взрослеешь. Это всегда больно. Детство — это когда все равно, а взрослость — это когда за все надо отвечать и все решать самому.

— А если я не хочу?

— Это не от тебя зависит.