Та ли это Черногория, которую я видел прежде! А между тем сколько дикой прелести, сколько величия в этом быстром переходе от цветущего зеленеющего поморья, от атмосферы, напитанной благоуханием, от шума и движения к этой мрачной природе, к этой неподвижности, тишине, суровости, грозе… Отчего же эта картина тяготит мою душу? Отчего изнеможенное тело просит покоя? Бывало прежде карабкались мы на Ловчин пешком по камням и утесам, на которых только время, да опанок черногорца проложили след, – и ничего! Шумно и весело шли мы вперед, а теперь ехали верхом по прекрасной дороге, устроенной австрийцами до новой своей границы, а потом по весьма порядочной тропе, проложенной покойным владыкой. Что же причиною такого настроения духа? Кто, в самом деле, так изменился – Черногория или я?

Ловчин, Ловчин! Давно ли ты блестел для меня так приветливо своею снежною, подымающеюся из яркой зелени вершиной? Давно ли я называл тебя своею путеводною звездою, расточал перед тобою самые нежные эпитеты, лелеял в своем воображении? А теперь! Теперь с тобою соединена для меня одна мысль, мысль скорбная о том, который заранее приготовил для себя могилу на твоей недоступной вершине. О, так высоко, как гордо стремится к небу эта вершина, так стремилась туда же его могучая, жаждавшая воли и простора душа. Теперь, прежде всего, искал я взором небольшой часовни, которую едва можно было отличить из-за сугробов снегов, и которая предназначалась для того, чтобы осенять прах ее строителя – владыки.

По-прежнему мы позавтракали на полудороге. Было холодно. Дорога становилась хуже и хуже. Мы шли по колено в рыхлом снегу, по узкой тропе, с которой то и дело сбивались в заметы снега; пытались было перетащить лошадей до Цетина, но не было никакой возможности и мы разбросали их на пути, поручив черногорцам увести назад. По обыкновению, зашли мы к Томе Петровичу Негошу, отцу покойного владыки и деду нынешнего князя. Старик не изменился. Ему было около ста лет, но также прямо, бодро держался он, также приветливо, ласково встретил нас, но не весел был старик, и слезы не раз навертывались на глаза его, когда вспоминал он о покойном владыке, а вспоминал о нем часто, зная, что я любил его искренно, или когда говорил о настоящей войне с Турцией, а черногорцу нельзя было не говорить о ней, потому что раны, нанесенные ею, были слишком чувствительны для каждого. Его жена тоже часто охала, и все кругом было печально, пусто, как будто кого-то не доставало. Бедный Том потерял в прошлом году еще одного сына, отца князя Даниила, и ему остается только сын Перо, президент сената. А сколько внуков, братьев, племянников потерял он! Этого я думаю ни Том, ни жена его не помнят. Под одним Граховым едва ли не шесть человек погибло из семьи его.

После восьми часов пути, мы наконец достигли цетинской долины; из-за гор показалась сторожевая башенка, унизанная, как бисером, турецкими головами, – значит все по-старому; но на этот раз турецкие головы, торчащие не там, где бы им должно было торчать, т. е. не на человеческих плечах, произвели на меня тяжелое впечатление. Как хороша была цетинская долина некогда, в лунную благоуханную ночь, когда, бродя по ней и увлекаясь разговором, мы забывали поздний час ночи; теперь она безжизненна, холодна. Монастырское здание почернело; новый дом, где помещался сначала владыка, а потом князь и сенат, этот дом, начатый при мне, пятнадцать лет тому назад, возвышался на равнине, заслоняя дальний горизонт; прибавилось еще несколько зданий; вообще равнина утратила свой прежний уединенный, монастырский вид. Как бывало и прежде, мы отправились прямо в церковь: также сыра и ветха была она, и плесень и паутина застилали рамы, приготовленные издавна для образов; но в маленькой церкви негде было повернуться за гробами. Прежде покоились здесь только мощи святопочившего Петра, теперь, по взятии турками Острога, перенесли сюда же мощи св. Василия, а в углу, у входа, все еще стоял гроб покойного владыки, как бы ожидая, чтобы его перенесли на высоты Ловчина, как завещал умерший.

Из церкви отправились мы в монастырь: две комнаты, где помещался некогда покойный владыка, почти не потерпели никакого изменения: в них жил двоюродный брат его Егор Савич; только дверь, которая вела в мою комнату, была заделана: там живет теперь монах. Усталый, изнеможенный, взволнованный различными ощущениями, которые окружали, теснили меня отовсюду, я отправился в новый дом, в свое новое жилище.

Когда посетил я Цетин в прошлом году, вскоре после смерти покойного владыки, я собрал было материалы для описания его жизни, но впечатление, произведенное его смертью, было слишком живо, и не во мне одном, в каждом черногорце, который рассказывал о нем. Последующие события потрясли всю Черногорию, отчасти изменили в ней прежний порядок вещей, хотя источник их остался тот же, и потому, принявшись описывать настоящие дела Черногории, я необходимо должен был обратиться к нему и изложить историю предшествовавшего правления, жизнь покойного владыки. Постараюсь быть искренним и не поддаваться личному увлечению.

Владыка Петр II родился 1813 года ноября 1 дня, «в день св. целителей», как будто сама судьба определила его быть целителем Черногории, как выразился красноречивый проповедник, произнесший в Вене слово в память покойного. Предшественник, и дядя его, столь славный в истории войн с Францией и Турцией, святопочивший Петр имел трех братьев – старшего Стефана, и младших Савву и Тому; каждый из них имел сыновей и святопочивший сначала назначил было преемником после себя Дмитрия, сына Стефана, после его смерти Георгия, сына Саввы, и наконец, когда тот остался в военной службе в России, Радо сына Томы, который, при пострижении в монашеский сан, назван Петром.

Странное, достойное изучения положение Черногории было в последние годы жизни святопочившего владыки. Продолжительное его правление ознаменовано битвами, составляющими целую эпопею подвигов геройских, почти баснословных. С гордостью людей (Бердь уже впоследствии его правления была присоединена к Черногории) он одержал победы над Бушатлием, начальствовавшим 30.000 турецкого войска, над Кехая-Визирем у которого было 40.000, над 60.000 под начальством Арслан-паши, над Ахмет-пашей, у которого также было 60.000, и, наконец, неслыханную до того победу в 1768 году над великим визирем, утвердившую независимость Черногории. Эта последняя война, в которой как говорят, было с лишком 100.000 турок, между тем как вся сражавшаяся против них Черногория и Бердь едва могла выставить 12.000 войска, доказала, каких чудес можно достигнуть с людьми, спасающими свою независимость и религию. Замечательно,