«Гендиректор Иванов» медленно, продолжая изображать нетрезвого человека и напевая хриплым голосом «миллион, миллион алых роз…», медленно спустился по ступенькам и повернул за угол, где была тень.

Любой другой, который вышел бы по малой нужде, повернулся бы лицом к стене. Что он и сделал, но лишь на миг. И тотчас развернулся, сбрасывая с плеч куртку. На него летел в прыжке человек, норовя напасть со спины. Обычная бандитская тактика.

Кавказец, вероятно, хорошо видел своего «клиента» — глаза-то его успели привыкнуть к темноте, — и потому он ничего не боялся. Но когда в прыжке подлетел к спине постояльца, его вдруг встретил ослепительно резкий, зубодробительный удар в лицо. И кавказский человек упал почти без вскрика, просто хрюкнул и свалился плашмя.

Володя нагнулся над ним, тот лежал молча, и в руке его сверкнуло лезвие длинного ножа. Значит, все-таки убийство… Нокаут был профессиональный, как учил еще тренер в спецшколе. Владимир прислушался: этот ведь мог оказаться тут не один. Но никакого шевеления вокруг больше не было слышно. Тогда Климушин поднял с земли свою куртку и надел ее. А потом ухватил тело за шиворот и потащил за собой, поднимаясь по лестнице на веранду. У замершей от ужаса Дарьи отвисла челюсть, и сама она неожиданно сгорбилась, превратившись чуть ли не в старуху. Но Володя этого «не заметил». Молча протащил неподвижное тело на середину комнаты, швырнул его на пол и с усмешкой взглянул на хозяйку, так и не отошедшую от ступора.

— Дверь-то закрой, — сказал спокойно и совершенно трезвым голосом Володя. — И окна занавесь. Ну, чего стоишь, непонятно? — В его голосе послышалась холодная жесткость, и Дарья словно очнулась и кинулась на веранду запирать дверь и задергивать занавески.

Пока она как-то бестолково суетилась с отрешенным выражением на лице, Володя с профессиональной ловкостью вытащил из брюк лежащего ремень и, перевернув того разбитым лицом вниз, крепко стянул его руки сзади ремнем. Для человека, будь он в сознании, эта операция была бы достаточно болезненной. А нож бандита, держа за кончик лезвия, аккуратно завернул в газетную полосу, которая в свернутом виде лежала на окне: мух, что ли, бить? Разворачивая ее, обратил внимание на название печатного органа — «Саратовские новости». Неужели читает на сон грядущий?..

Когда Дарья робко остановилась в дверях, Володя поставил два стула напротив друг друга и показал ей:

— Иди-ка сюда, садись. Поговорить надо, если не хочешь очень больших неприятностей… Дашенька…

Специально так назвал ее, показывая этим, что он вроде бы и не очень сердится, и чтоб она подумала, а вдруг пронесет. Но то, что «не пронесет», уж это Володя знал точно. И спасти ее могло только чистосердечное, по всем статьям, признание. В конце концов, этот хрен с разбитой мордой вполне мог бы сойти и за бродягу, разбойничающего ночами по чужим дворам. И такой аргумент давал бы женщине надежду на то, что ее лично наказание минует. Пусть так думает, во всяком случае, если это развяжет ей язык. И если она действительно не злостная преступница, а жертва всех этих «соседей». Не годится Дарья в серьезные преступницы. Здесь же, вероятно, и надо искать возможную причину ее признательных показаний относительно той злополучной эренгеновской вяленой рыбы, что была обнаружена у Калужкина…

Вообще-то сейчас было бы очень уместным присутствие здесь Вячеслава Ивановича. Но тот наверняка спит — под утро сон самый сладкий. А кто не спит? Тот, у кого совесть нечиста… С этого тезиса, с совести, и начал разговор Климушин. При этом не очень и настаивая на том, что имеет в виду конкретную совесть именно Дарьи.

— Ну и народ тут у вас! В сортир спокойно нельзя выйти… Никакой уже совести… Чего ему надо было от меня? Ты не знаешь его… Дашенька? — мягко спросил он, но уставился ей в глаза так пристально, что истолковать его взгляд в свою пользу женщине было трудно. В том случае, если у нее с совестью и в самом деле было не в порядке.

Дарья потерянно молчала, будто горько сожалела о том, что так прекрасно начавшаяся история ее отношений с Володей вдруг горько оборвалась, причем по ее собственной вине.

— Понятно, — сказал он. — Можешь не отвечать, знаешь. Он — из этих твоих «соседей», что ли? Из тех, которые тоннами возят, да? Ну, чего молчишь?

И она только кивнула. Нет, он-то прекрасно понимал, что любое ее признание грозит ей самой жестокой расправой. Значит, следовало объяснить так, чтобы она поверила, что он вовсе не желает ей зла, а хочет просто разобраться в крайне тяжелой ситуации.

— Послушай, Даша… Он скоро придет в себя, и я из него душу вытрясу. Зачем тебе надо, чтобы он на тебя свалил свою вину? Это ж ведь ему нужен был мой паспорт, а не тебе, верно? А зачем? Объясни, и я от тебя отстану. Только не говори мне, что он — твой ревнивый любовник, который накинулся на меня в темноте с ножом, — он кивнул на стол в сторону газетного свертка, — чтобы отстоять твою, понимаешь ли, поруганную мной честь. Любовники такими не бывают. Зато бывают те, которые совершают противозаконные действия, другими словами — уголовные преступления и боятся разоблачения. Он — из охраны Дадаева? Кто там главный — Ахмет? Она опять кивнула, не поднимая глаз.

— Да приди наконец в себя, — грубовато пошутил Володя. — У тебя погреб есть?

Она посмотрела удивленно. И снова кивнула.

— Ну, тогда открывай, посажу его туда, пусть полежит и отдохнет, а мы посмотрим, что будет дальше. За свою безопасность не бойся, это уже мои проблемы…

Обыскав «тело», Климушин, кроме своей визитной карточки, никаких документов у этого Саида не обнаружил, тут — не Москва, чтобы таскать при себе, в порядке спасения от милиции, не только паспорт, но и свидетельство о регистрации. Да и ушел-то он не так уж и далеко от дома. Еще не пришедшего в сознание, но вполне живого, судя по прерывистому дыханию, Саида Володя опустил в неглубокий погреб, вырытый в земле под половицами кухни. Там, на деревянных полочках, стояли банки с соленьями, а в углу — бочка с чем-то. На всякий случай обрывком веревки Володя связал узнику и ноги. А потом уложил на пол лицом вниз, закрыл крышку и задернул дорожку на полу. В погребе нормальная температура, не замерзнет. Да и находиться ему там недолго. До середины дня, полагал Володя…

А теперь можно было поговорить и без свидетеля. Вдруг бы тот пришел в себя да услышал, о чем разговаривает с Дарьей «директор московской фирмы». Или подмосковной — один черт. Володе-то было наплевать, а женщине перед этой сволотой наверняка придется еще держать ответ, никто ж не поверит тому, что она не предупредила заранее своего постояльца. Вот и станет крайней. А мстить «эти» умеют. И даже очень любят — это ж у них родовой обычай, который нарушать нельзя. Климушкин взглянул на часы: странное дело, не так и много времени, как показалось поначалу, прошло с момента его прибытия сюда. Просто весь долгий вечер у него с Дарьей ушел на всякие «страсти-мордасти», на любовные игры и прочее, а сами по себе они, как известно, способны даже затормозить время, — такое уж свойство у этих замечательных проявлений человеческих чувств и желаний.

— Садись, Даша, и давай-ка поговорим с тобой по душам, что ли… Я не хочу, чтобы у тебя были очень большие неприятности. Но если ты будешь молчать, сама понимаешь, я не смогу тебя спасти. А выдавать тебя и валить на твою голову эти неприятности я не собираюсь, он же сам на меня с ножом напал, а я просто дал сдачи. Ведь так было? — Он внимательно посмотрел на нее, даже голову пальцами за подбородок поднял, чтобы глаза увидеть. — Ну а потом уже я сам и душу из него вытряс. Можешь быть уверенной, что он мне много чего расскажет. И про тебя, кстати, тоже. И про любовника твоего, калмыка. Или про то, как и по чьему приказу ты вдруг «узнала» рыбу калмыка в доме у Калужкина. Или, возможно, про то, как капитан Полозков требовал от тебя дать показания против Антона. После сытного обеда здесь, в этом доме, надо понимать, так? Это ведь он потребовал таких признаний? Или Ахмет? А может, этот Саид? Кто из них конкретно?