счастьем своих детей, чтобы разбогатеть, поскольку материальный успех — единственная по-настоящему почитаемая ценность в Старом мире. Хуже всего то, что нет никакой надежды на перемены. Заводской учитель Михайла гадает, ждет ли детей, которых он учит, лучшая доля, нежели непосильный труд и пьянство. И хотя он верит в пользу воспитания и образования, он опасается, что «войдут они в то же темное и узкое русло, в котором мутно протекают дни жизни их отцов» (359). Он опасается, что в Старом мире детям не дадут воспользоваться ими и вместо этого превратят их «в рабочий скот». Размышляя вслед за Иваном Карамазовым о доле безвинных детей в «страшном мире», Матвей не может понять, чем «заслужили дети тяжелую обидную жизнь, которая их ждет» (365). Матвей вынужден признать, что в Старом мире — мире безжалостной эксплуатации — детская «живая красота будет потоптана жадностью» (359).

К невинным жертвам жадности Старого мира можно добавить и Землю. Она наделена несравненной красотой, но осквернена заводами вроде Исетского металлургического, куда попадает Матвей. Эти заводы-вампиры «сосут ее дни и ночи, задыхаясь от жадности» (367), оскалив «красные зубы» (355). Они питаются «огненной кровью» (367) Земли, то есть ее расплавленными металлами, в то время как владельцы заводских «орудий пытки», промышленники и другие «владыки» мира, в традиции Куприна («Молох») поклоняются чудовищным идолам наживы. Им безразлично, что труд, это мощное средство преображения мира, вместо созидания служит пожиранию, перевариванию и извержению «плоти» Земли. Вырывающая из ее «тела» «длинные живые полосы» (367), «обжирающаяся» фабрика является эмблемой Старого мира, который роет могилу сам себе. Рассказчику эта картина внушает страх: «Вижу в этой дикой работе нечто страшное, доведенное до безумия. Воющее чудовище, опустошая недра земли, копает пропасть под собой и, зная, что когда-то провалится в нее, озлобленно визжит тысячью голосов: скорей, скорей, скорей!» (367) Перспектива капитализма, копающего себе могилу, конечно, имеет и положительную сторону, поскольку открывает возможность после его полного провала создать Новый мир братской солидарности на пустом посткапиталистическом пространстве.

Всепроникающая разобщенность Старого мира не только благоприятствует жадности, ненависти, эксплуатации, неравенству и взаимному недоверию, социальными проявлениями которых являются капитализм, насилие промышленности над природой и классовый антагонизм, но порождает также самовлюбленность и крайний индивидуализм. Во всяком случае, так происходит в высших классах, которые располагают неограниченным досугом, способствующим развитию подобных качеств. Нигде у людей нет больше свободного времени, чем в монастырях, поэтому монастырская жизнь, хорошо знакомая странствующему Матвею, проникнута порочным себялюбием, полностью заменившим всякую «любовь к ближнему». В Савватеевской пустыни, например, Старый мир представлен как бы в миниатюре: здесь царят оживленная торговля, лицемерные благочестивые речи и скрытая чувственность. Многие монахи этой обители обречены на изнурительные битвы с самими собой. Изолированные от остального мира каменными стенами своих келий, проводящие слишком много времени наедине с собой, эти монастырские жители погружены в бесплодную борьбу с греховными соблазнами. В результате некоторые из них («лучшие умы» монастыря) строят целые философские системы из одних лишь мелких личных переживаний, вместо того чтобы стремиться к достижению братских отношений с теми, которых они называют своими братьями.

Именно так обстоит дело с богатым аристократом и бывшим офицером, принявшим постриг, — отцом Антонием, в образе которого соединились опошленный вариант Ставрогина из «Бесов» Достоевского и также весьма опошленный толстовский отец Сергий, а может быть, и сам Л. Н. Толстой[82]. Антоний демонически красив, откровенно эгоистичен и поглощен тривиальными размышлениями о своих отношениях с женщинами. Для этого законченного солипсиста другие люди — не более чем «стадо бешеных свиней, с разной быстротой бегущих к пропасти» (301). Считая, что окружающие его люди неинтересны, Антоний посвящает львиную долю своего времени противостоянию женщине-соблазнительнице. Развлекаясь красивой «словно новая игрушка» любовницей, он размышляет о том, как природа «берет нас в злой и тяжкий плен» (305), используя женщину как «сладчайшую приманку» (303). Очевидным образом разделяя идеи Л. Н. Толстого и Федорова о сексуальности как препятствии на пути к Спасению, Антоний приходит к выводу, что, не будь полового влечения, «может, человек и бессмертия достиг бы» (303). По-видимому, он считает, что его собственная тяга к женщине не поддается обузданию, поскольку не делает никаких шагов, направленных на обретение бессмертия, предпочитая временные удовольствия плоти вечной жизни. Его теории о сексуальном воздержании как пути, ведущем к вечной жизни, — не более чем философское кокетство. Во всяком случае, его рассуждения о том, что мешает человеку преодолеть свои желания, столь же недальновидны, сколь нежизнеспособны.

Половое воздержание не есть ключ к бессмертию, хотя сам Антоний и другие монахи Савватеевской пустыни часто повторяют эту библейскую мысль, на которой изначально и строилась монашеская жизнь. Однако, как они сами наглядно показывают своим поведением, безбрачие, наоборот, сосредоточивает внимание человека на сексуальности. Во всяком случае, говоря словами Федорова, воздержание, даже соблюдаемое, остается лишь пассивным аскетизмом, не будучи ни «активным целомудрием», ни сублимацией сексуальной энергии для достижения созидательных целей. Скорее можно достичь сексуальной чистоты, если рассматривать мир и тело как «вещественную тюрьму» (363), которая должна быть преобразована в процессе одухотворения материи. Бессмысленно насиловать человеческий организм, заставляя его делать то, к чему он не способен в настоящее время, — разумнее постепенно изменить его, как и всю остальную материальную действительность. Спасение обретается в цельности всех стремлений, о чем говорил и Соловьев, цельности, при которой человек воспринимается как существо одновременно духовное и телесное и ищется высшее единство этих двух начал. Абстрактные мечты Антония о бессмертии путем аскезы (путь, который он никогда не рассматривал всерьез) основаны на индивидуалистических идеях, оторванных от действительности и потому неосуществимых. Солипсисты не могут спасти даже самих себя, не говоря уже обо всем мире. Только человечество, вновь обретя свое родство и потенциал совместного преобразующего труда, сможет изменить лицо изуродованной природы и общества, разъединенного «хаосом разобщения» (322).

Демиург

В течение многих веков Евангелие проповедовало, что человечество — единая семья, но эта доктрина не оказала заметного влияния на реальную жизнь, по крайней мере в ее современном обличье. Возможно, братство и вправду было обычным явлением в первые века христианства, однако сейчас во всех сферах общества преобладает фатальный недостаток родственных отношений. По иронии судьбы именно христианство во многом предопределило эту разобщенность, допуская сосредоточенность на внутреннем мире человека, поощряя замкнутый опыт индивидуального религиозного переживания и всяческую «мистику». Таким образом, христианство допустило распад единого образа Бога на бесчисленные отдельные образы (идолы), в большинстве своем непривлекательные. Матвей сожалеет, что «у каждого свой бог и каждый бог не многим выше и красивее