богочеловеком Иисусом, братом всех людей. Этот демократический бог был убит и теперь должен быть не только воскрешен, но и дополнен материнским аспектом божественной сущности Святого Духа. Почитание этой женской ипостаси приведет к желанному синтезу диалектических противоположностей религии в эпоху Третьего Завета (как предполагает М. Брильд; см. выше). Не исключено, что Горький в этот период увлекался символистской образностью, включая представление о женственной сути Святого Духа.

Эра богостроительства, однако, еще не наступила, в частности из-за того, что авторитарная Церковь фактически уничтожила «живого человека» (338) на русской земле. Особенно незавидная участь постигла скоморохов и других «шутов божиих» (338), которые поддерживали традицию смеха, иронии и критических вопросов (то есть, с точки зрения православной церкви, «дьявольского» умствования). «Шуты божии» помогали народу отличать истинные жизненные идеалы от ложных. Провозгласив абсолютным властителем безжалостное и непривлекательное божество, Церковь создала мишень для насмешек непочтительных скоморохов и не без успеха внушила людям недоверие ко всякому «абсолютизму», в частности воздвигающему непреодолимые барьеры между сферами божественного и человеческого. По канонам старой веры Бог был всем, а человек ничем (это отмечал, в частности, Фейербах, а после него Ницше); парализующий эффект этой доктрины очевиден. Но подобная вера изжила себя. Настало время поддержать новое поколение непочтительных шутов, которые высмеяли бы напыщенного Бога-Отца, преуспевшего в фальшивых чудесах (подобных тому, что описано в начале повести) и иных мистификациях. Настало время восстановить в правах прекрасного Бога разума и любящего Сына своей Матери, близкого к человеку, вдохновляющего его на подвиг самому стать Богом. Этот Бог, поощряющий прекрасный идеал гармонического совершенства для всех на земле, стал бы «всеобъемлющим Богом земли» (342).

Церковь говорит не только о Боге, но, может быть даже чаще, и о дьяволе, поскольку это очень удобная выдумка. Являясь выражением непостижимого зла, дьявол создает атмосферу неуверенности и страха, побуждая людей обращаться к Церкви, в лоне которой только и можно обрести спасение от него. Изображение зла как иррациональной и могущественной силы, которой не умеет противостоять даже Бог, — такой же обман, как представление о дьяволе как о постоянном соблазнителе человека. Это хорошо понимает добрый и проницательный дьячок Ларион. По его мнению, зло происходит вовсе не от дьявола, так как он просто «образ злобы [человеческой], отражение духовной темноты» (227) и остаток «скотского» в человеке, отчего и рисуется «рогат и козлоног» (228). Короче говоря, нет никакого Князя тьмы, изо всех сил препятствующего созданию царства добра на земле. Нет и всеблагого Отца, обязанного заботиться о своем стаде. Не божье дело — устраивать жизнь человека; к этому выводу приходит со временем Матвей с помощью Лариона и Митуна (и Федоров согласился бы с ним в этом вопросе). Позаботиться о себе — это общее дело всего человечества. Человечество должно само заслужить свое спасение и вполне на это способно, поскольку никакое иррациональное зло ему не мешает. Для человечества настало время отвергнуть как ложное церковное божество с его парализующей властью, так и столь же фальшивый злой дух, якобы призванный препятствовать людским усилиям. Человечество должно создать собственного «прекрасного Бога», следуя вдохновляющему представлению о будущем идеальном Человечестве как о выстроенном Боге.

Смертное человечество

Но как же такой «темный» народ, как русский, сможет на практике слиться с Божеством великого Разума, с Человеком Человечества, как того требует богостроительство? Сможет ли народ «униженных и оскорбленных» осмелиться на большее, чем искать защиты от ужаса смерти у Церкви с ее утешительной ложью о посмертной «жизни вечной»? В начале поисков нового Бога Матвей сомневается в этом. Он вспоминает «духовное косноязычие», «трусливую жадность» (343), как и «робость и растерянность» простых людей (342), и отказывается верить богостроителю Иегудиилу в том, что они могут построить Бога из своего недоброкачественного «материала». Не видит он и многочисленности богостроителей в других слоях общества. Скитаясь в поисках всенародно приемлемого Бога, Матвей повидал так много людей всех классов, в чьих душах «как в печной трубе, черно, и всегда страх там посвистывает — даже и в тихую погоду свистит» (318), что коллективное богостроительство кажется ему неосуществимым. Спасение, конечно, не может изойти от представителей имущих классов, большинство которых в состоянии мыслить только в таких понятиях, как «личная собственность», «моя выгода» и «моя жизнь». От этих людей плоти придется отказаться: из них получатся скверные строители. Строительство всегда коллективное дело. Непригодные для построения божественного Человека индивидуалисты, однако, встречаются во всех слоях общества.

Гилики, или люди плоти

Однажды Матвей в своих странствиях (после смерти жены и детей) сталкивается со стариком, который так бурно радуется при встречах с новыми странниками, что становится ясно: его не отпускает страх одиночества. Матвей со временем узнает, что старик даже больше одиночества боится смерти и, считая смерть «слепой», старается постоянно находиться в толпе, дабы смерть прошла мимо него, прихватив с собой кого-нибудь другого. Этот человек кажется пародией на Л. Н. Толстого, признававшегося в своей «Исповеди» в таком же неуправляемом страхе смерти. Странник, с которым столкнулся Матвей, был внезапно поражен ужасом смерти, пережив что-то вроде «арзамасского ужаса» Толстого (см. его «Записки сумасшедшего», 1884). Он рассказывает Матвею, как в один прекрасный день, когда все вокруг, казалось, сулило счастье, он понял, что неизбежно должен умереть, если не теперь, то позже. После кончины своей больной жены он собирался вновь жениться и наслаждаться жизнью, но вдруг до него дошло, что если жена умерла, то и он может заболеть и умереть. Преследуемый навязчивой мыслью, что «человек вроде как по жердочке над пропастью идет» (316) — похожий образ есть и в толстовской «Исповеди», — он передает свою собственность сыну и отправляется странствовать по Руси, твердя всем, что смерть всемогуща и что даже Христос не смог избежать ее.

Одна из самых неприятных черт этого мелкобуржуазного «Толстого» — жалость к самому себе. Когда он представляет себе, что его может одолеть болезнь, которая «начнет понемножку грызть» (317) его (как это случилось с толстовским Иваном Ильичом), слезы жалости к себе текут по его щекам. Этот «ничтожный и злой комок желаний» явно готов продолжать жить в любом образе, хотя бы как «комарик» или «клопик» (318). Таким образом, он разделяет позицию «толстовца» Луки из пьесы Горького «На дне», утверждающего, что «ни одна блоха — не плоха» [ПСС 7:120]. Озабоченный исключительно судьбой своей смертной плоти, он напоминает также подпольного человека Достоевского (в понимании Горького), которого не волнует, что происходит в мире, — лишь бы он мог «пить чай», когда ему захочется. По существу, все плотски ограниченные