Но потом снова была война: лишенные дара обвинили одаренных в пережитых бедах. Тогда жгли любые книги, где было хотя бы упоминание плетений, и мир едва не скатился в пучину невежества. А, может, и скатился, кто сейчас разберет? Одаренных истребили бы всех, если бы не появились тусветные твари, которых не остановить без плетений. Некоторые ереси до сих пор утверждали, что тварей призвали одаренные, поняв, что обречены. Правда, тех, кто исповедовал такую ересь, казнили безжалостно.

«Память людская коротка, — говорила мать. — Два-три поколения, и происшедшее либо забудут, либо переврут настолько, что оно станет своей противоположностью. Поэтому так важны записи». Которые очень легко скрыть, оставив лишь в библиотеках для одаренных.

Весьма известна в своей области, значит… Чего еще Гуннар по недомыслию своему не захотел знать? Впрочем, теперь уже неважно, все равно не исправить.

— Выходит, легенды не лгут, а Болли был не помешанный, — сказал он.

— Он не был помешанным. И, наверное, там, на востоке, когда-то случилось что-то подобное. Но у нас ритуал забыли, а там сделали так, что знать о нем и использовать могли не все.

— Но силы всегда не хватает?

Эрик невесело усмехнулся.

— Не буду лукавить, соблазн есть всегда. Цена высоковата.

Но если описания в книге достаточно хорошо образованному и любознательному человеку для того, чтобы воссоздать обряд, хоть и не в том изводе, что практиковался на востоке, значит… Гуннар провел ладонями по лицу, чувствуя, как внутри тает, кажется, намертво скрутившийся узел, а щеки загораются стыдом. Заставил себя посмотреть в глаза другу.

— Значит, убийцей мог быть кто угодно. Я должен…

— Перестань, — перебил Эрик. — Я думал так же. И Руни ты же слышал.

А еще значит, убийца не остановится. Но об этом можно подумать позже.

* * *

Он сам не понял, как оказался у дома Вигдис. Сгреб ее в охапку, едва открылась дверь, забыв на миг и о прохожих, и о прислуге, ткнулся носом в волосы.

— Это не ты… Это может быть кто угодно. Хвала Творцу, это не ты…

Она глянула снизу вверх, изумленно и радостно. Погладила по щеке.

— Совсем извелся, бедный ты мой… Но…

— Потом, все потом… — Он потянулся к застежке амулета. — Прислуга?

— Поденщица уже ушла. Пойдем в спальню.

Гуннар сам не заметил, как рассказал ей все: и про книгу, и про брата, и про последний разговор с матерью.

— Так вот почему… — Вигдис осеклась на полуслове. — Я никогда с тобой так не поступлю.

— Знаю. — Он прижал ее крепче.

— «Лучше сдохну под забором», значит… Умеешь ты разговаривать с женщинами, которые тебя любят.

— И желают добра от всей души, — криво усмехнулся он. — Какую только гадость люди ни называют любовью и какую только мерзость ни творят, искренне желая добра.

Но, может, она что-то поняла? Не стала же заставлять младшего забыть.

— Умеешь, — повторила Вигдис, отводя ему со лба прядь волос. Гуннар поймал ее ладонь, прижался щекой, на миг закрыв глаза.

— Мне надо идти. — На самом деле сейчас он вовсе не хотел никуда идти.

— Останься, — попросила Вигдис, не отрывая руки. — Хочешь — на ночь, а хочешь… — Она осеклась, резко встала, отвернувшись. — Я бы хотела сказать «насовсем», но скоро этот дом перестанет быть моим. Но пока он мой… — Она снова обернулась. — Останься. Прошу. Я устала быть одна.

Да, дом… Он совсем забыл, занятый своими заботами. Надо спросить у Эрика, получилось ли. И если не получилось, может, в самом деле поискать в пригороде что-нибудь попросторней? На двоих? Размечтался, одернул он себя. Сначала разобраться бы, на что самому жить. Впрочем, об этом после.

— Правду говоря, сегодня мне совсем не хочется никуда идти.

Вигдис снова юркнула в постель, прижалась всем телом.

— А потом?

— Палец в рот не клади, да? — хмыкнул Гуннар.

— Пользуюсь моментом… Хотя бы пока не найдешь новое жилье. А пока ищешь… Что плохого в том, что женщина боится ночевать в доме одна и нанимает телохранителя? — продолжала она.

— Который будет денно и нощно охранять ее тело от холодной постели? — он рассмеялся, качая головой. — У меня нет сил с тобой спорить.

— Так не спорь. Хочешь спать один — места хватит.

— С тобой разве уснешь? — улыбнулся Гуннар, взъерошивая ей волосы. — Но один не хочу.

Потом, когда ее голова снова устроилась у него на плече, Гуннар сказал:

— Сделай мне большое одолжение…

Она приподнялась на локте, глянула вопросительно.

— Не ходи одна поздним вечером. Пока я здесь — буду тебя провожать. А если придется уехать — что-нибудь придумаем.

Вигдис недоуменно на него посмотрела. Гуннар почти ожидал шпильки, дескать, уже указываешь, что делать, а чего нет, но она промолчала, лишь взглядом попросив объяснить.

— Кто-то убивает одаренных. Я боюсь за тебя.

— Должен же он когда-то остановиться.

— Я слышал, что силы никогда не бывает слишком много. Он не остановится.

— Думаю, мне нечего бояться. — Она откинулась на подушки.

Конечно, одаренные меряются не силой, а плетениями. Но болт с наконечником из небесного железа — и грош цена тем плетениям. Или простой камень в затылок, как было с Эйлейвом.

— Не знаю, каков был тот, в чьей смерти обвинили меня, и второй, но Скегги был не дурак подраться.

— Думаешь, Скегги тоже? — снова поднялась на локте Вигдис.

— Почти уверен.

Не было у него повода бежать куда глаза глядят, бросив вещи и деньги. И, получается, тот убийца обосновался в «Шибенице» или где-то неподалеку. Кто-то из завсегдатаев?

— Я боюсь за тебя, — повторил Гуннар.

— Как хочешь. — Она лукаво улыбнулась. — Будет лишний повод тебя увидеть. Но потаскаешься за мной неделю-другую и поймешь, что зря волновался. Все будет хорошо, вот увидишь.

* * *

То ли он все же научился не просыпаться, едва под боком зашевелится Вигдис, то ли в большом доме и в самом деле нетрудно не мешать друг другу, а, может, просто умотался накануне, но продрать глаза Гуннар сумел, когда солнце уже стояло высоко над крышами и нахальный луч, пробившись сквозь занавеси, устроился на лице.

В углу комнаты обнаружилось все необходимое для того, чтобы умыться и привести себя в порядок, на поставце у стены ждал поднос, накрытый вышитым полотенцем. Кувшин с молоком, хлеб, сыр, несколько ломтей холодного мяса. Словно Вигдис заранее знала, что он выползет из постели только к середине дня, когда уже и не грех поесть, и неважно, что утро не было заполнено заботами, как предписывал Творец.