обхватив друг друга за плечи, смеясь и даже не представляя, что творится на балконе, в каком состоянии сейчас их товарищи. Парень взялся за холодильник и, стараясь разобрать хоть что-то в плывущем мире вокруг, окликнул ребят. Ватные ноги едва его держали, что сразу заметил Чехов, но медик лишь приткнул ему палец к губам и указал на бутылку водки.

— Тебе точно стоит пить больше?

— Не мне, а нам. Спасибо. — выхватив ледяной напиток из рук остолбеневшего художника, Базаров на качающихся ногах поплыл на балкон с Коровьеву.

— Стоять. — схватил его за плечи Есенин. — Ты плачешь, что случилось?

— Да ничего, Ваня. Все в порядке.

Троица перекрыла шатающемуся Вите проход, но тот всеми силами продолжал идти.

— Коровьев с тобой? — спокойно, сощурив глаза, спросил Чехов, убирая руку с плеча медика.

— Да.

— С ним все хорошо? — перебил его Есенин. — Он как? — поэта окликнули в толпе, но он ответил, что сейчас подойти не может.

— Сейчас трезв, скоро будет в стельку. — прижал пальцы к шее Базаров и споткнулся о свою ногу.

Все парни переглянулись, и еще крепче сжали импровизированную стену.

— Ребята, пожалуйста. Мы очень хотим поговорить. Это действительно важно. — старался вести конструктивный диалог Витя. — Вы же знаете, что у нас не все так гладко в последнее время, умоляю, пропустите меня к Адаму.

Ваня отцепился от друзей и подошел к пьяному медику. Он потрепал его по голове и снисходительно улыбнулся. Остальные ребята последовали его примеру и расступились.

— Базаров, будь осторожен. Мы еще будем заходить проверять, как вы там. Думаю, этот разговор вам нужен. — лицо Есенина сменилось на крайнее беспокойство, он гладил друга по плечам и в один момент крепко обнял на секунду. — Я очень за вас беспокоюсь.

Юноша брякнул в ответ короткое «спасибо», улыбнулся и зашатался на балкон.

Адам плакал. Честно, Витя видел это впервые. Всегда смелый, сильный и добрый, именно музыкант спасал любого, кто лишь подаст знак, именно он представлял из себя эталон восхитительного понимания, настоящий пример радости жизни. А сейчас, стоило ему вспомнить о прошлом, он валялся на полу на балконе и орал, задыхаясь от падающих на шею холодными змеями слез. Коровьев допил стакан алкоголя, оставшийся от друга, и емкость каталась под его ногами. Случилось что-то в парне невероятное. Никогда раньше, даже под редкими ударам отца, даже ночью на лавочке, даже падая между бутылок, даже шатаясь по пустой и тухлой квартире — Адам никогда не позволял себе плакать от тяжелой жизни, не мог упасть духом даже на секунду, просил Ольгу Николаевну никогда его не жалеть. А сейчас что-то всплыло в голове Коровьева, и он резко осознал, в каком ужасе приходилось ему выживать, карабкаться и просто существовать.

— Мне было восемь! Витя, мне было восемь, когда мама заболела! Отец пил всю жизнь, но раньше у меня хотя бы была мама! Я был ребенком, когда лишился всего, ты слышишь? Я ничего не понимал, что за люди в халатах у меня дома, куда уехала моя мама, что за жуки стали ползать по квартире! И что за девушки приходят ночью с папой! Я ничего не мог знать! Мама начала сильно хворать, папа бил ее, папа бил меня, он постоянно напивался, словно ему плевать на семью! Ему и было плевать, черт подери! Я спал ночами в этой крошечной, чудовищной и вонючей квартире, пока моя мама вопила от боли! Я ничего не мог сделать! — Коровьев закричал. — Я с двенадцати лет ночевал на улице, на скамейке! Где угодно, ты слышишь? Только не дома! Где меня ненавидели, где я был изгоем! Маме стало плохо и психически, она уже не узнавала меня в лицо, я плакал у ее кровати, тихо рыдал, ведь мог прийти отец и ударить меня! А потом ему действительно стало плевать, ты понимаешь? Я пытался кричать, я мазался сигаретами, я бил его бутылки — он присох к своей жизни, даже не помнил, что у него есть сын! Ты меня слышишь, Витя! Я перестал возвращаться домой, я ночевал в музыкальной школе с Ольгой Николаевной, ты меня слышишь, с незнакомой мне учительницей! Она была мне матерью, пока моя корчилась от боли, она была мне отцом, пока мой напивался с друзьями! Я не мог больше возвращаться в эту затхлую квартиру, меня там уже и не было! А потом я полюбил Лизу и, я клянусь, она была лучшим человеком в моей жизни! Я любил ее, я хотел жениться, хотел быть счастливым всю жизнь! И чтобы не было больше отца, матери и этого дома! А потом умерла моя мама! Ты представляешь, она умерла, а мой отец даже не сказал мне! Ему было все равно! Я узнал, когда увидел работников чертового морга у дверей! Я жил только для Ольги Николаевны и моей Лизоньки, я старался даже не думать о том, что мне тяжело! А потом, — он изогнулся и закричал. — А потом умерла Лиза! Мой ангел, мое сокровище! Она покончила с собой, я видел ее мертвую, мою девочку! У меня осталась только Ольга Николаевна, я перестал приходить домой, отцу было все равно, что его жена мертва — ему хватало любовниц! А тогда были каникулы, новогодние, прям помню, я отказывался заходить в дом Ольги Николаевне, мне было стыдно проситься! И я ночевал на улицах, зимой, как ты не понимаешь! А потом я поступил в университет и вскоре умерла и Ольга Николаевна! Она заболела, тоже раком, как и мама, но скончалась слишком быстро! Я не мог видеть, как она мучается, но я всегда был рядом с ее кроватью! А потом и она умерла, я остался совсем один, у меня не было никого! — он перевернулся на живот и устремил взгляд на Базарова. — И ты еще смеешь говорить, что я счастливчик?

Витя застыл, сжимая лицо руками и начиная плакать от эмоций своего друга. Он не мог двигаться, а лишь виновато дрожал, осознавая, что никогда даже и не догадывался, как тяжело было его самому доброму товарищу. Коровьев отполз, сжимая бутылку, и, стоило ему отпить, сразу зарыдал еще громче:

— И вот, я сижу и напиваюсь! Я становлюсь как отец! — он ударил кулаком в стену, и Базаров, несмотря ни на что, кинулся обнимать его и шептать на ухо всевозможные теплые слова, что мог придумать.

Адам уткнулся носом в его дрожащие плечи и просто плакал, изгибался от боли и слушал друга, стараясь успокоиться.

— Я не говорю, что тебе легче. Горе оно