любовь, — все эти критерии каждый по отдельности оказались по крайней мере спорными, часто — недостаточными, порой — совершенно ошибочными. Граница на самом деле в каком-то смысле стерта. Ворона, стоящая перед зеркалом, понимает, что видит в нем себя, — а это означает, что она осознает свое существование. Она знает, что она существует, — и неважно, знает ли она, кто она такая.

Так что угорь наделен сознанием — по крайней мере, какой-то формой сознания. Но осознает ли он свое существование? И что он чувствует? Какие чувства испытывает во время всех своих метаморфоз, ожидания и путешествия? Знакома ли ему скука? Нетерпение? Одиночество? Что ощущает угорь, когда приходит его последняя осень, когда тело меняется, становясь сильным и серебристым, а нечто необъяснимое влечет его в Атлантический океан? Тоску? Чувство незаконченности? Страх смерти? Каково это — быть угрем?

Рейчел Карсон очеловечила угря, чтобы мы лучше его поняли, чтобы мы, представляя себе ощущения угря, смогли понять его поведение. Но означает ли это, что мы понимаем, что испытывает сам угорь?

В последние десятилетия этот вопрос становится все более центральным. Философ Томас Нагель в 1974 году написал знаменитую статью о философии сознания, дав ей заголовок «Каково быть летучей мышью?», а его ответ на этот вопрос краток и предельно ясен: этого мы знать не можем.

Нагель считал, что всем животным свойственно сознание. Сознание — это в первую очередь состояние. Это субъективное переживание мира, рассказ органов чувств о том, что нас окружает. Однако человек не может постигнуть, что такое быть летучей мышью, или угрем, или гипотетическим существом из космоса. Наш опыт жизни именно в качестве человека ставит пределы нашей способности вжиться в иное сознание.

Вероятно, летучая мышь находится совсем в другом состоянии сознания, чем человек. Мир она воспринимает в первую очередь через эхо. Нам это известно прежде всего благодаря итальянскому ученому Ладзаро Спалланцани, который, помимо того что был тезкой мистического профессора в новелле Э. Т. А. Гофмана «Песочный человек», бесплодно искал истину о размножении угря. В начале девяностых годов XVIII века Спалланцани провел серию новаторских экспериментов с летучими мышами, в результате которых, помимо прочего, констатировал, что они могут свободно летать, не сталкиваясь с препятствиями, в совершенно темной комнате. Кроме того, он изловил большое количество летучих мышей, удалил им глаза и снова выпустил на свободу. Когда ему удалось поймать нескольких слепых летучих мышей и вскрыть их, он обнаружил у них в желудке массу только что пойманных насекомых. Стало быть, летучие мыши могли охотиться и ориентироваться, вообще не используя зрение. Следовательно, констатировал Спалланцани, они используют слух.

Значит, когда летучая мышь летит в ночи над рекой, она ничего не видит, однако посылает быстрые высокочастотные звуки, отражающиеся от предметов и существ. Эхо этих звуков перерабатывается и интерпретируется летучей мышью, которая создает таким образом весьма детальную картину мира. Благодаря этой своей способности летучая мышь может молниеносно перемещаться в полной темноте среди веток дерева, не задевая их. Кроме того, она может отличать один вид ночных бабочек от другого по тому, как звук отражается от их крыльев. Все, с чем сталкивается летучая мышь, имеет свой узор из отраженного звука, и за счет этого она ощущает свое окружение. Ее картина мира — постоянный поток отраженных звуков, из этого и складывается восприятие мира летучей мышью.

Человек находится в совершенно ином состоянии сознания, и, когда мы пытаемся понять, каково это — быть летучей мышью, именно наше сознание, по мнению Нагеля, ограничивает нас.

Недостаточно пытаться представить себе, каково это — иметь крылья и плохое зрение, каково летать ночью над рекой, ловя ртом насекомых, или посылать звуковые сигналы и ловить эхо. «Как бы далеко я ни продвинулся в своих представлениях (а продвинусь я не очень далеко), — писал Нагель, — все это говорит мне лишь о том, как я чувствовал бы себя, если бы вел себя как летучая мышь. Но вопрос не в этом. Мне хочется понять, каково летучей мыши быть летучей мышью. А когда я пытаюсь себе это представить, меня ограничивают мои органы чувств».

Нагель считает, что проблема не ограничивается взаимоотношениями между человеком и животными. Как, например, слышащий человек может понять представления о мире глухого от рождения? Как зрячий может объяснить картинку человеку, который всегда был слепым?

Нагель стремился опровергнуть то, что принято называть редукционизмом, — то есть представление, что сложные понятия можно объяснить и осознать через простые. К примеру, что мы могли бы понять психическое состояние другого существа, изучая и описывая физические и химические процессы, происходящие в его мозгу. Редукционизм пытается объяснить большое через малое, исходя из того, что целостное состоит из более дробных частей, каждая из которых сама по себе может быть объяснена и понята, в результате чего целое также может стать понятным.

Однако Нагель утверждал, что этого недостаточно. Когда речь идет о сознании, нужно признать: существуют состояния сознания, неизвестные нам, которые так и останутся непознанными, даже если человек как вид будет существовать вечно. Некоторые вещи мы никогда не поймем — ни о летучей мыши, ни об угре. Мы можем выяснить, откуда они берутся, как движутся и ориентируются, мы можем узнать их почти как людей, но мы никогда не сможем в полной мере понять, каково это — быть ими.

Это логичный подход к миру — и, судя по всему, вполне корректный. И все же хочется верить, что Рейчел Карсон достигла своеобразного понимания, которое на самом деле невозможно. Не через редукционизм, не через эмпирический опыт, не через традиционные научные попытки разглядеть истину в окуляр микроскопа, а через уникальное свойство, которым, похоже, обладает лишь человек, — фантазию.

А теперь сказка. Жил-был мальчик, который поймал угря. Мальчика звали Самуэль Нильссон, и было ему восемь лет. На дворе стоял 1859 год.

Пойманного угря, который был невелик, Самуэль Нильссон выпустил в колодец на хуторе Брантевик