ужасны и все полегли на поле неравного боя с наркотой»… Ни о чем… История должна писаться конкретно, точно и хронологично. А еще лучше летописно.

Так публицистику заканчиваю и возвращаюсь к хронике. Итак, в это время меня стали обхаживать «доверисты» Руль и Храмов, про которых моя вторая жена говорила: «Смотрите, Рулевой подхрамывает, и Храмов подруливает!»

Они действительно привязывались ко всем, но достаточно деликатно. Им нужно было заполучить твою подпись под каким-нибудь протестным документом. Их аргументы были убийственны: «Ну не хочешь же ты продолжения войны в Афганистане?» или «Ну не хочешь же ты, чтобы людей сажали в тюрьму за убеждения? Тогда подпиши!» Уклониться было непросто, и я, как мог, увиливал. Но подписавшие какой-нибудь такой листочек (который эти вербовщики тут же прятали) через несколько дней имели последствия: их допрашивали уже как участников группы «Доверие». Это были и Саша Мафи, и Света Конфета, и Арыч, и Гелла, и многие другие. То есть, имея подпись нового лица, в самой группе (я не знаю механизм, но Кривов совершенно откровенно и цинично рассказывал в конце 90-х, что группа эта была создана и функционировала только для эмиграции) это лицо считали новым участником группы, и создавалась видимость ее растущей популярности. Ирина Гордеева нашла-таки пару моих подписей под их документами. Видимо, не увернулся.

Саша Рулевой смотрит на Колю Храмова. 1987

Безусловно, мы, как и все советские люди, вели между собой разговоры о политике, особенно сравнивая нашу и западную системы и быт. К ним еще добавлялись всякие байки про свободы именно хипповой и музыкальной тусовки заграничной с их рок-фестивалями, неразгоняемыми лагерями, свободным передвижением по странам автостопом или на своих машинах. В нашей среде никто сам автомобилей не имел. Были львовяне – Мефодий, Алик Олисевич, Цеппелин с друзьями, – которые совершали мотоциклетные вылазки по Союзу. В основном в Прибалтику, где к бородатым и волосатым или сильно бородатым, но лысым относились спокойнее. Они взяли в пример «Ангелов ада» и прочих харлейщиков Калифорнии. Мне, кстати, чуть позднее Леша Фашист подарил оригинал небольшого легендарного альбомчика калифорнийских хиппи конца 60-х «Hippy Hi»[37], который я до сих пор храню.

Из «наглядной агитации» того образа жизни многими были приобретаемы плакаты рок-групп с худющими, волосатыми и хмурыми ребятками с гитарами, которые все любовно развешивали у себя в спальнях. Даже самые адские комсюки. Это уже не считалось изменой родине и партии. В новогодних выпусках «Мелодий и ритмов зарубежной эстрады» уже промелькивали песенки от «Смоки», «Аббы» и других групп, чьи пластинки какое-то время назад гэбуха конфисковывала, как антисоветские…

Саша Мафи в парадном наряде

Обложка буклета «Hippy Hi». 1968

Но чисто политические вопросы – многопартийности, преступности коммунистического прошлого и идеологии, несвободы религии, преимущества капиталистического производства – в деталях обсуждали единицы. Обычно просто: «Смотри, какая крутая тачка» или «У них там Бродвей с огнями и можно ездить в любые страны». О тонкостях, вернее толстостях, можно было говорить с Рубченко, Терещенко, Щелковским, Пессимистом. Хотя последний в это время больше увлекался Керуаком, психоделикой и вообще был ленив на разговоры, но если начинал, то его нельзя было остановить. При этом он никого не слушал и на любой твой контраргумент отвечал всегда, начиная с «Ну почему? Вот…» и далее, что ему в тот момент приходило в голову, но не помню ни одного случая, когда кто-нибудь мог бы его переубедить даже самыми сильными доводами. Даже полностью загнанный в угол, он тянул: «Ну не знаю» – и высокомерно усмехался, отворачиваясь от собеседника. Пессимиста скорее интересовал он сам, а не мнение окружающих по какому бы то ни было вопросу. Видимо, именно такого сорта люди и вникают глубоко в философские и моральные учения, чтобы просто оправдать собственный эгоцентризм.

Рубченко, напротив, вас внимательно выслушивал и отвечал очень основательно, используя невероятно специальную терминологию и сложную лексику, заворачивая свою речь в сложноподчиненные и обобщающие предложения, причем выражался так вычурно как на русском, так и на английском. Иностранцы, даже англичане и американцы, не веря своим ушам по поводу уровня его языка, часто переспрашивали, сами не зная значения многих терминов, которые употреблял этот сугубый интеллектуал. Его, наоборот, очень интересовали чужие мнения, и вообще он был больше экстраверт.

Видимо, решив взяться всерьез, он стал меня приглашать на заседания группы «Доверие» в квартиры. За три года я побывал в трех разных квартирах этой группы. При этом я старался ничего не подписывать. Мне там многие «доверисты» (самым уважаемым был безногий инвалид Юра Киселев, передвигавшийся на маленькой тележке, отталкиваясь от земли деревяшками) начинали жаловаться на своих руководителей, что те работают только в своих корыстных интересах и к остальным относятся как к балласту. Это мне часами рассказывал один цивильный пожилой человек, бывший боксер и кандидат философских наук, а тогда уже сторож, Саша, а также Нина Коваленко, которые в группе были очень активны, имея лишь одну цель – эмиграцию. Для неевреев это было единственное объединение, нацеленное на выезд, которое власти более-менее терпели.

Потом Рубченко сделал еще одну приманку – добыл для меня с Леной приглашения на вечера культурной программы в резиденцию американского посла Спасо-хаус. Честно говоря, американцы с культурой не парились и попросту показывали фильмы, не очень-то даже интересные. Но потом, после фильма, происходила главная тусня в фойе, где встречались и общались между собой всякие диссидентствующие особы или просто тусовщики. Американцев среди публики практически не было, и я помню только раз, когда один работник посольства задал моему приятелю вопрос. Я там ни с кем не познакомился и ничего интересного, кроме того, что впервые ступил ногой на чужую территорию и поглазел на необычное место, не вынес. Меня за это никто никуда не вызывал, и неприятностей я не имел. Даже упоминаний на работе не было. На тот момент я числился художником в ЖЭКе, и никакого ущерба в карьере подобные оргвыводы мне нанести не могли. Ниже по социальной иерархии стояли только дворники и истопники, в которые я со временем и опустился.

Первым человеком, который называл себя членом протухшего уже к тому времени и почти антикварного НТС[38], была Лариса Чукаева, жена посаженного за политику Саши Чукаева, которого я никогда не видел. Она жила с сыном в одной большой комнате в старом доме на Рязанском проспекте. Я у нее был единственный раз – забирал какие-то антисоветские журналы и в шутку наградил ее дореволюционными медалями «За усердие» и «300 лет династии Романовых» с колодками.

Еще довольно стремными можно было бы считать всякие религиозные увлечения, но у нас они носили очень поверхностный характер, и никто, кроме Огородникова, моего будущего соседа по Зюзинской улице, не пытался устроить из этого конец света. Лучше даже сказать, что, кроме Огородникова, никто огород не городил, или – не сажал на этом огороде опасных огородов… С Огородниковым, с которым меня внешне путали, я познакомился позднее, а примерно в это время я бывал пару раз у раскольничего, умного, но совершенного интригана в церковных делах, из которых он сам не мог выпутаться, священника Владимира Шибаева, который жил около Данилова монастыря. Когда Шибаев выехал сначала в Париж, а потом в Цюрих, он нам писал открытки и письма, а когда мы сами приехали в Цюрих и попросили помочь, он ответил, что нас не знает… Я жалею, что не познакомился с Александром Менем, потому что это был единственный из них светлый, глубоко знающий и способный к обновлению священник. А Огородников все делал для того, чтобы быть известным на Западе и получать ежедневно кипу писем со всех концов света. Он их как медали за доблестный труд показывал, и они стопками лежали у него повсюду дома. У него была красивая боевая подруга-брюнетка, которую никак невозможно было заподозрить хоть в какой-то религиозности и которая, казалось, все происходящее воспринимает как плохо играемый спектакль…

Кстати, как я рассказывал, примерно в это время мы попытались посредством организации церковного