– Жалко… Так и хочется сказать какую-нибудь банальность типа «Так проходит земная слава» или «Бди!», – сказала Вероника, разглядывая обшарпанные стены двухэтажного домика на окраине.

Когда-то его фасад, украшенный причудливой лепниной и рисунками, действительно напоминал старую шарманку, теперь же это было просто неопрятное, бедное здание с потрескавшейся дверью и давно не крашенной афишной тумбой.

Они стояли у служебного входа. Ада толкнула дверь – она скрипнула, всхлипнула и застонала с обидой внезапно разбуженного существа. В унисон задребезжали пружины.

– Однако, – присвистнула Ада, глядя внутрь. Несколько деревянных ступенек, по которым им предстояло спуститься, выглядели очень ненадежными. Но Ада все же устремилась туда.

Вероника последовала за ней, и вскоре они шли узкими, длинными, как кишка, коридорами, которым, казалось, не будет конца. Под ногами трещали, а местами и рассыпались в труху прогнившие доски. Под выщербленным потолком раскачивалась убогая лампочка, до половины закрашенная белой краской, а при каждом неосторожном движении от стен с тихим пугающим шорохом отваливались толстые слои штукатурки.

Воздух здесь был тяжелый, спертый, насыщенный водяными и лакокрасочными парами.

– Катакомбы просто, – говорила Ада, широко перешагивая через выбоины в прогнившем полу. – И это они называют храмом искусства! Я не против искусства, но когда об него гарантированно не сломаешь ноги…

– А кого мы ищем? – спросила Вероника ей в спину.

– Это неважно. Любое живое существо.

Искомое существо словно специально ожидало приглашения – из-за угла вдруг вынырнул (совершенно неожиданно, как домовой!) маленький и согбенный старичок в натянутой по самые брови вязаной шапочке.

– Эй, любезный! – окликнула его Ада.

«Однако! Старику лет, наверное, под восемьдесят, а она разговаривает с ним, как избалованная испанская принцесса с лакеем!» – подумала Вероника.

Дед тем не менее остановился и уставился на них, подслеповато моргая.

– Скажи-ка мне, старый пень, кто из ваших актрисулек настолько охамел, что водит романы с молодыми людьми и, главное, имеет смелость писать им подлые записки? – загремела Ада, хватая старика за грудки.

Вероника слушала, оцепенев. В одну секунду Ада, к которой она начала как будто привыкать, стала не похожа на саму себя!

– Я, значит, прихожу вчера домой с ресторации, падаю на канапе, прошу своего Мишусика принести мне из холодильника шампусика, он пиджак на кресло, ноги в шлепанцы – и уходит, я от нечего делать лезу в карман евонного пиджака – а там на тебе! Записка!! От любовницы! Меня прям чуть к нашей люстре от Сваровски не подбросило! Это ж надо, записки – моему Мишусику! При живой жене! Что вашей богеме, своих хахалей не хватает? А?! Слышь ты, хрыч старый, я тебя спрашиваю – не хватает актеркам вашим здоровых мужиков или что?

При этих словах Ада притиснула дедка к стене и два или три раза несильно стукнула его головой о выщербленную поверхность. Вероника, которая уже, конечно, поняла, что леди Зодиак просто играет, в точности копируя поведение и манеру разговора недалекой, но богатой леди откуда-нибудь с Рублевки, увидела, что обладатель вязаной шапочки мгновенно поджал кривенькие ножки, закрыл глаза и в таком виде повис на руках у Ады, как куль с картошкой.

Почувствовав, что партнер напуган, Ада осторожненько поставила его обратно на пол и, придерживая одной рукой, другой достала из сумки ту самую записку, которая привела их в этот театр.

– Слышь ты, Дед Мороз, списанный на склад! На, смотри! – обрывок афиши был сунут под нос старику. – Узнаешь, чей это почерк? Ну! Смотреть, я сказала! Сюда смотреть! Скажешь, какая из ваших примадонн руку сюда приложила, – получишь это, – она помахала под носом у деда стодолларовой купюрой. – А не скажешь, я тебя…

Договаривать не пришлось – крючковатый старческий нос зашевелился, затрепетал ноздрями, потянулся за запахом купюры, как самостоятельное живое существо. А затем и глазки открылись, и в этих глазках ярким новогодним светом горели две лампочки. После чего дедок разомкнул и рот, причем оказалось, что зубы в нем все на месте, а голос обладает красивым тембром и профессиональной актерской вибрацией:

– Мадам! Отпустите меня немедленно, мадам! Этот почерк, равно как и сами слова, нацарапанные на этой бумаге, мне известны, как никому! Дайте мне ваши деньги и отпустите от меня ваши руки. Я вам все скажу.

Встряхнув старика напоследок, Ада отпустила его и сунула зеленую бумажку в подставленную руку, одетую в перчатку с обрезанными пальцами. Вероника захлопала глазами: она еще никогда не видела, чтобы деньги так быстро, так непостижимо и неуловимо исчезали в чьей-то ладони.

– Ну? – грозно зарычала Ада. – Только не ври!

– Мадам, Семен Владиленович Парамонов никогда и никому в жизни не врал. Он забывал роль, являлся виновником срыва спектакля, уходил в запой и редко оттуда возвращался – все это было. Но врать – врать Семен Владиленович Парамонов не врал никогда! «В полынье нам лучше кувыркаться, чем качаться в сладком меде врак», – продекламировал он нараспев, вытянув кверху руку, словно призывая в свидетели своего чистосердечия сами небеса.

– Не отвлекайся, старый хрен. Говори! – рыкнула Ада.

– Итак, моя прекрасная мадам, желаете ли вы знать, чья рука водила пером, начертавшим слова сей роковой записки? Я вам скажу. Семен Владиленович Парамонов скажет, как на духу. Никто не сказал бы вам этого в этих стенах – всюду лгуны, завистники и предатели, – а Семен Владиленович Парамонов скажет. Семен Парамонов будет в очередной раз оболган, грязно обруган и даже бит, но он скажет, о да, он не станет скрывать…

Тут Ада шевельнулась и, наверное, грозно повела бровями, потому что пафосный пыл у Семена Владиленовича Парамонова сразу пропал, и, сжавшись, как опустошенная резиновая клизма, он поспешно произнес, как выпалил:

– Это Майка.

– Какая майка? – нависла над ним Ада.

– Наша Майка, здешняя Майка, Строганова то есть Майка, – затараторил он скороговоркой. – Роли комических старух исполняет, очень бездарно исполняет, между прочим… Хотя занимает отдельную гримерную. Я вот уже лет тридцать как второй герой-любовник, а отдельной уборной, между прочим, не имею. Судьба… Враги… жизненные и финансовые неудачи… карма и неустроенность быта… – забормотал он, и до Вероники отчетливо донесся сивушный запах его дыхания.

– Где ее гримуборная, этой вашей Майки?

– А вот, – дрожащий палец в обрезанной перчатке указал на одну из дверей, окрашенных тем мерзким цветом, который получается, когда пьяный маляр смешивает желтую и коричневую краски и, подумав немного, для чистоты эксперимента добавляет зеленой.

– Я пойду?

– Иди. Побереги себя, Семен Парамонов. Не покупай на все сто долларов дешевого портвейна.

– Что вы, что вы, мадам! – забормотал старичок, удаляясь от них по стеночке. – Какой портвейн? Так, рюмку хорошего коньячка перед обедом… для прочистки сосудов… и врачи очень советуют…