– Ты, Семен, не сманивай, – встрял в разговор дед Мокей, изрядно захмелевший, но чутко прислушивающийся к словам Хлыбина. – Не сманивай!

– Да я что? Я не сманиваю, – ответил Семен. – У нас по доброй воле. Пусть сам решат свою судьбу.

Терентий молчал. Такие вопросы надо решать на трезвую голову. Надо решать… Надо решаться… Наталка-Полтавка уехала… Уехала! А ему что одному здесь делать?..

Дорога к штольне, прорубленная сквозь дремучую тайгу, да не очень чисто выровненная ножом бульдозера, «плохо побритая», как шутили местные острословы, петляла, делала зигзаги по склону крутолобой сопки, постепенно набирала высоту, уходила туда, где одно над другим темнели отверстия от больших рукотворных нор, пробитых горизонтально в скалистом теле Черной горы, и, минуя отвалы, двигалась еще выше, на самую макушку, где в распадках и на площадках тыкались своими вершинами в хмурое осеннее небо буровые вышки. Дорога была по местным, таежным, условиям вполне приличной, по ней могла катить-двигаться любая машина, хоть трактор с прицепом, хоть серьезный грузовик, хоть юркий старенький газик начальника геологической экспедиции. Но рассчитана она была, как подметили языкастые люди, лишь на «одностороннее движение», поскольку встречным машинам, особенно зимой, на ней не разойтись, не разъехаться, кому-то придется уступать, подавать назад до ближайшей поляны, потому как узкая вышла дорога. Впрочем, если говорить откровенно, эти вопросы пока никого не волновали, поскольку к штольням и к буровым каталась главным образом видавшая виды полуторка, крытая блекло-серым брезентом, выгоревшим на солнце и морозе, а в ненастье, особенно зимой, по ней двигался, натужно урча, гусеничный трактор с прицепом, крытым таким же выгоревшим блекло-серым брезентом. На этих транспортных колесах возили не регулярно, а по мере надобности, и оборудование, и запчасти, которых вечно не хватало, и трубы, и горюче-смазочные материалы, и все другое, необходимое для работы горнопроходческих бригад и буровых, и регулярно, три раза в сутки в одни и те же часы, возили смены буровиков и горняков, да еще отдельными рейсами взрывника Василия Манохина с его нетяжелым, но опасным грузом.

Вот и сейчас этот самый грузовик-полуторка деловито пофыркивал, карабкался по склону Черной горы, отмеряя потертыми скатами колес знакомые километры да углы-повороты первой дороги, пробитой здесь сквозь вековую тайгу. В кабине рядом с шофером находился взрывник Василий Манохин, человек еще молодой годами, недавно отслуживший на флоте, которого в поселке в глаза и за глаза называли уважительно ласково Васёк-Морячок, как бы отдавая дань его безобидному доброму нраву и его безмерной любви ко всему морскому. Сквозь распахнутую брезентуху и расстегнутый ворот рубахи проглядывала полосатая тельняшка. Впрочем, ворот у него был расстегнут всегда, в любую погоду, и всегда просматривался щеголевато край тельняшки – и не какой-нибудь обыкновенной, а гвардейской, самой ценной, имея в виду, конечно, не стоимость, а ее значимость. Он подчеркнуто гордился, что служил именно в гвардейском морском экипаже. А вот должной суровости и мужественности служба морская на его облике не отложила. Имел Васек-Морячок довольно приятную наружность, не затуманенную заботами, поскольку жизнь еще не успела оставить на его лице своих памятных меток и нацарапать морщин.

Васёк-Морячок сидел рядом с шофером и держал на коленях увесистый рюкзак со взрывчаткой. Впрочем, если быть точным, сама взрывчатка лежала в кузове, в деревянном ящике, а в рюкзаке находились чувствительные капсюли-детонаторы да мотки бикфордова шнура.

– Ты, Степаныч, потом на какую буровую двигаешь? – спросил взрывник шофера.

– Я-то? На верхнюю, что в распадке. К Сурикову, – ответил Степаныч, мужчина крупный и рыхлый, с оспинками на сером лице. – Бочкотару порожнюю заберу. А что?

– Ты не торопись гнать обратно, меня захватишь. Я быстренько отстреляюсь.

– Ну? – удивился Степаныч и искоса посмотрел на взрывника. – А как же эта самая твоя каждодневная тренировка бегом на своих двоих? Отменяется, што ль?

– Ага, отменяется.

Степаныч знал, как и все в таежном поселке, что Васёк-Морячок несколько дней назад привез из далекого Крыма жену, и потому, естественно, он и торопится побыстрее назад, к себе домой. В таежном поселке люди жили открыто, словно горошины на ладони, видны со всех сторон. Но Степаныч делал вид, что ему ничего не известно. И вслух произнес с укоризной:

– Дык это форменное нарушение твоего спортсменского режима, выходит?

– Потом наверстаю! Торопиться мне некуда. Я ж не профессионал, не мастер по спорту, а рядовой гиревик, – ответил Васёк-Морячок, не понимая, вернее, не догадываясь о том, что в словах Степаныча скрыт подвох. – Самый что ни есть рядовой, понимаешь?

– Ну! – согласился Степаныч и добавил: – Только рядовым знаки не выдаются, а у тебя значок спортсменский.

– Второй разряд только, – сказал взрывник, как бы намекая, что это лишь начало его спортивных достижений.

– Дык второй уже, а не первый какой-нибудь, – продолжал Степаныч и, переключив скорость, прибавил газу, ласково обратился к машине: – Давай-давай, милая! Вытягивай!

– Ну, Степаныч, уморил! Первый-то разряд в спорте повыше второго, как у вас, в шоферском деле, понял? Я к первому еще только готовлюсь, тренируюсь по силе возможности. А какие тута возможности в дремучей тайге, а? – Василий с грустью посмотрел на подступающий к дороге темный мохнатый ельник, на одинокие, в осеннем золоте листвы, осины и березы, которые грустно высветлялись на зеленом хвойном мраке, и закончил: – Бегаю вот от штольни к поселку по пересеченной местности, чтоб хоть вес свой держать, сохранять его. Да еще гирька у меня двухпудовая. И сплошная получается полундра, потому что никакого тренировочного зала, даже комнаты нету, так что не разгонишься шибко.

– Дык зачем же тебе вес свой удерживать-то? Мил-человек, тебе же, наоборот, набавлять надо весу, чтоб хоть с виду поосанистей выглядеть, телом брать, – и добавил, многозначительно подмигнув: – Бабы, они, знаешь? Женский пол, то есть… Они, знашь, мужиков любят в теле, чтоб покрепче да потяжелей был.

Тут Степаныч, сам того не желая, попал в самую точку, задел самое больное место в душе Василия Манохина. Ростом он особенно не выдался, можно сказать, был ниже среднего. Хоть и плечист, а все же невысок. И болезненно переживал в душе своей скрытно и тихо такой своей недостаток, свалившийся на него с самого детства по чистой случайной, как он сам считал, несправедливости родной матери-природы. И чтобы ту случайность природы исправить, увлекся физкультурой, и бегом занимался, и борьбой, а на службе во флоте плавание освоил и, главное, пристрастился к гиревому спорту. Окреп телом, силенок поднабрался, а прибавки в росте особой не получилось: было сто шестьдесят четыре, стало – сто шестьдесят пять. И ни сантиметра больше. И чтобы положить конец неприятному для него разговору, подвел черту:

– Одним словом, тренируюсь для себя, для пользы своего организма, – и добавил со значением: – Любитель я! Физкультурник-любитель.