Несмотря на совсем юный возраст, он знал, что поступает плохо, беря чужое, но остановиться не мог, азартно колупал в горшке и облизывал пальцы, по которым, как и по подбородку, стекало масло.

Вернувшиеся с работы соседи нашли его обессилевшим от еды, сладко спящим в обнимку с пустым горшком прямо под нарами. Всю ночь его рвало так, что Магда всерьез начала опасаться, что ребенок не выживет. С тех пор он никогда и ни при каких обстоятельствах не ел масла, ни сливочного, ни тем более, упаси бог, топленого.

Сколько Адольф себя помнил, он всегда рисовал. Углем на найденном куске картона, грифелем на доске в школе, подаренным отцом карандашом на оберточной бумаге. Втайне ото всех, даже от родителей, он мечтал стать настоящим художником, понимая, впрочем, что дорога в художественное училище, а уж тем более в институт культуры ему закрыта.

В Авдеево мечта и вовсе потускнела, разве ж в деревне художником станешь. Только и остается, что рисовать для себя. Это Адольф и делал в любую свободную минуту. По памяти он рисовал Казахстан, в котором вырос. Тюльпановые поля в окрестностях Джамбула. Горы в дымке – легкой вуали, прикрывающей их летом, в теплом, пуховом, в тончайшую нитку связанном платке зимой.

Адольф скучал по горам так же сильно, как по отцу. А еще он все время мерз, потому что летом привык к раскаленному полуденным солнцем песку, по которому бегала босоногая детвора. Привык к сладкому соку персиков, стекающему по подбородку. Сладкой-пресладкой черешне, которую можно было воровать из чужого сада. Здесь же даже лето было мокрым и холодным, а из фруктов доступны только мелкие, кислые и, с точки зрения Адольфа, абсолютно несъедобные яблоки. Казахстан грезился ему по ночам, как всегда снится далекая, оставшаяся в прошлом родина.

После того как в пятьдесят пятом году был отменен указ о депортации немцев и они были сняты с учета в спецпоселениях, мать бредила мечтой уехать из Казахстана обратно в Россию. Глядя в одну точку горящими немигающими глазами, она часами рассказывала сыну о Ленинграде, его улицах, каналах, памятниках, мостах, исторических зданиях, Эрмитаже и своем родном доме в колонии на Гражданке.

Ее эйфория быстро развеялась, потому что переезжать немцы могли куда угодно, кроме тех мест, где они жили до ссылки, поэтому дорога домой была им заказана. Мать все-таки предприняла попытку и взяла билеты на поезд Джамбул – Ленинград, который больше недели тащился по пыльным пустынным степям, потом по средней полосе, все ближе и ближе к городу Ленина, который, как и дам с вуалью, Адольф видел только на картинке. Выйдя на Невский, мальчик застыл, потрясенный мощью и величием города, который всегда снился его отцу.

Ленинград ему понравился, о чем он и сказал матери. Магда горько улыбнулась, жесткая складка прорезала ее щеки, как всегда, когда она пыталась воспроизвести что-то, отдаленно похожее на улыбку.

– Генетическая память, – сказала она, совершенно непонятно для сына. – Это генетическая память в тебе говорит. В этом городе жили твои прадеды и деды. Этот город очень любил твой отец и мечтал в него вернуться. Не успел.

К отцовскому другу, которого Адольф мельком видел всего один раз в жизни, они и отправились сразу с вокзала. Дверь никто не открыл.

– На работе, наверное, – расстроенно сказала Магда. – Что же нам теперь, до вечера ждать? Вот что, поедем-ка в Александровскую больницу.

– Зачем в больницу? – испугался Адольф, в котором еще с болезни отца жил неистребимый страх перед всем, что было связано с медициной. – У тебя что-то болит?

Потеряв отца, он до колик в животе, до рвотных спазмов и судорог боялся, что мама тоже заболеет, но она только тихо улыбнулась его испугу и взъерошила рукой кудрявые, белокурые, нестриженые вихры.

– Ничего у меня не болит, сынок. Просто в этой больнице работает человек, к которому мы приехали. Его зовут Вася Истомин. Возьмем у него ключ, чтобы под дверью не сидеть.

Больница оказалась довольно большой, и Магда даже растерялась, потому что понятия не имела, как и где им искать Истомина. Она беспомощно тыкалась то в одну дверь, то в другую, но в ответ на ее расспросы все лишь пожимали плечами. Василия тут никто не знал.

– Может, и зря приехали, – расстроенно сказала Магда, – домой-то он в любом случае вернется. А тут ищи его, свищи. Хоть встань перед окнами и закричи во всю глотку: «Вася Истомин, где ты?»

– Вы Истомина ищете? – рядом остановился мужчина с седым чубом. Он был еще не старым, но седина в волосах придавала ему излишней солидности.

– Да-да, Истомина, – встрепенулась Магда. – Вы не подскажете, как нам его найти?

– Это невозможно, – покачал головой незнакомец. – Василия Николаевича уже два года нет в Ленинграде.

– А где же он? – неподдельно удивилась Магда.

– Сослали его. В Вологодскую область, – и незнакомец рассказал Битнерам о незавидной истоминской судьбе, о газете с портретом Сталина, выброшенной в мусорное ведро, и о том, как Василий чудом избежал ареста.

– Вот оно как… – задумчиво протянула Магда. – Я-то всегда считала, что Васька – счастливчик, его любая беда и война стороной обходят, не то что моего Генриха. А оказывается, одинаковая у них судьба. Не зря они столько лет дружили.

Согнув плечи, как под непосильной ношей, Магда пошла прочь от больницы. Наскоро попрощавшись с незнакомцем, Адольф побежал вслед за ней. На всю жизнь ему врезалась в память страшная картина, как мать стоит на мосту, который она называла странным словом Аничков, вцепившись руками в перила, смотрит в темную, мертвую гладь воды в реке Фонтанке, а он не понимает, что у нее на уме, и вдруг пугается, что она сейчас бросится в стылую октябрьскую воду.

– Подождите, – оклик был негромким, и Адольф даже не сразу понял, что он обращен именно к ним. Все его внимание было сосредоточено на маме. – Извините, но я не могу отпустить вас просто так. Вы упомянули имя Генрих, это же лучший друг Василия Николаевича, верно?

– Верно, – Магда повернулась спиной к воде и облокотилась на перила моста. Мужчина с седым чубом стоял перед ними и смотрел с внимательным сочувствием. – А вы вот кто?

– Простите, что не представился. Волохов. Игнат Волохов. Мы с Василием Николаевичем вместе воевали. Всю войну прошли, от первого до последнего дня, а потом вот в Александровскую больницу вместе устроились. Я все про него знаю. И то, как расстроился в сорок пятом, когда про ссылку узнал, и то, как он к вам в Казахстан ездил. Вы ведь Магда, верно, а мальчик ваш Адольф.

– Да, – Магда смотрела на незнакомца уже не так настороженно.

– Вам же ночевать негде, вы к Василию Николаевичу ведь приехали, так что давайте я вам помогу. Пойдемте ко мне домой, моя жена рада будет.

– Да нет, это неудобно, – пробормотала Магда, зябко поводя плечами под стареньким тонким пальто, под которое уже проникла вездесущая ленинградская сырость.

– Да что тут неудобного, боже мой? Василий Николаевич столько раз про вас рассказывал, что мне кажется, я вас тоже всю жизнь знаю! Пойдемте, пойдемте. Не стесняйтесь, прошу вас.