Но, оказавшись на острове, увидев Белые скалы, дворец Лиз, построенный каким-то французским дворянином для своей жены триста лет назад, парк вокруг, древние курганы с загадочными захоронениями, серые камни, средневековые церкви, на дверях которых оставили след, казалось, все прошедшие эпохи, вдохнув солоноватый балтийский ветер, услышав, как он тонко и зло поет в сухих травах на взморье, — я вдруг впервые в жизни почувствовал необъяснимую словами тоску и сладкую боль где-то внутри. Я убежал тогда в номер, ничком упал на кровать и пролежал до обеда, не двигаясь. Взволнованные родители уже собирались пригласить врача, но тоска прошла, а боль осталась. Я поднялся и отправился исследовать мой новый мир, мой остров, потому что чувствовал — только так я смогу унять эту странную сладкую боль.

Я бродил по пустынным пляжам, рассматривал мокрые блестящие камешки, серебряные куски дерева, что выбросил прибой на берег, ракушки, обточенные морем кусочки стекла и поплавки от рыбачьих сетей, сорванные штормами.

Я взбирался по уступам белых, как сахар, скал и находил птичьи гнезда, в которых лежали маленькие пестрые яички.

Я нюхал травы на вершинах курганов, и мне казалось, что я слышу, как скрипят в их глубине коричневые кости древних вождей и шаманов, похороненных здесь невесть кем и невесть когда.

Я разглядывал птиц в небесах и лишайники на камнях.

Я пил воду из родника под скалой, ледяную сладкую воду, от которой ломило зубы и делалось холодно в желудке.

Я познавал новый мир, и этот мир был — остров Мон. Признаюсь, я полюбил его, хотя и гостил там всего ничего. Это великое счастье, счастье, которое мне, видимо, уже никогда не удастся испытать, потому что первый раз есть первый раз.

Остров Мон стал своеобразной инициацией чувств. Больше я никогда там не был и точно знаю, что никогда не буду. Нельзя возвращаться туда, где было хорошо. Гераклит прав — в одну воду нельзя войти дважды. Познав настоящую любовь как чувство, как вещь в себе, я гораздо спокойнее, чем многие мои сверстники, отнесся, когда пришло время, к пробуждению страсти, к плотской стороне жизни.

Пока не появилась Мархи. Но с нею у меня не получилось полноценной любви, я понял это только сейчас. Остров Мон недвижим, величественен и вечен. Его было легко любить — он не источал никаких чувств. Мархи, напротив, светилась от чувств, как галогенный прожектор, заливая светом все вокруг. Некоторое время, ослепленный этим светом, я принимал ее чувства за любовь, но это была страсть, яркая, горячая, бешеная страсть ведьмы, ежечасно творящей какую-то жуткую, первобытную, древнюю волшбу. Я едва не сгорел, не стал зачарованным мальчиком из сказки…

И вот — Арита. Девушка, женщина, человек, но, глядя на нее, я вдруг понял, что она гораздо глубже, сложнее, загадочнее, чем остров, — в одном ее взгляде больше смыслов и загадок, чем в целом континенте.

И я начинаю познавать этот новый мир, я открываю его, как книгу, постепенно — сначала обложку потом титульный лист, потом первую страницу, вторую…

Свет начинает гаснуть. Арита поворачивает голову и смотрит на меня. Все смотрят на медленно темнеющую люстру — а она на меня. Почему? Неужели она умеет угадывать мысли?

— Ни, ты смешной, — говорит она вдруг.

Она со вчерашнего дня стала называть меня вот так, то~ли по-японски, то ли по-корейски — Ни. Я безразличен и к японцам, и к корейцам, но это короткое «Ни» умиляет меня чуть не до слез.

— Ты смешной, — повторяет она.

— Почему?

— У тебя глаза как у пингвина.

— Это как?

— Круглые и блестят. Почему ты смотришь на меня?

— Любуюсь.

Арита улыбается, но хмурит соболиные брови.

— Перестань. Смотри вокруг — тут очень красиво.

Я тоже улыбаюсь. Люстра под потолком гаснет, словно солнце в момент затмения.

— Тут темно.

Это сейчас. А до этого было красиво.

Арита настаивает. Она очень смешно это делает — пытается убедить в своей правоте. Как ребенок. Маленькая девочка с наморщенным лобиком, топающая ножкой. Я улыбаюсь еще шире, но Арита меня не видит — свет погас окончательно. В зале наступила шушукающаяся тишина. Я давно заметил, что люди в темноте стараются не шуметь и говорят только шепотом. Вот и Арита шепчет:

— Как в пещере…

И тут где-то раздается громкий, совершенно беспардонный рингтон — г та-да-да-та-да-да! Резковатый, уверенный басок из первых рядов рявкает на весь театр:

— Да! Что? Нет, ни хрена! Где-где — в театре, мать его… Да знаю я! Все, все, я сказал! А вот хрен им! Но если проявятся — сразу звони, понял? Что-о?! Да и хрен с ними, потерпят. Подумаешь — зрители… Хрен с ними. Все, отбой!

Мне становится смешно — Арита угадала с пещерой. Прямо-таки пещерное бескультурье. И вдруг я чувствую, как ее ледяные пальцы касаются моей руки.

— Ни, а давай уйдем? — шепчет мне Арита. — Ну, пока темно и никто не видит, а? Не хочу сидеть в одной пещере с этим… хреном. Хочу быть в одной пещере с тобой. Вдвоем.

Я чувствую на щеке ее горячее дыхание — и задерживаю свое. Далеко не первый год я изучаю русский язык, достиг, как говорят профессионалы, больших успехов, но вот сейчас не понимаю — это просто желание Ариты сменить обстановку или намек на то, о чем я думаю в последнее время все чаще и чаще?

Наверное, одной из самых важных вещей в жизни является понимание. Если ты не понимаешь другого человека, если человек не понимает тебя — начинается хаос. Все идет не так, рушится. Увы, мои родственники познали это на собственном горьком опыте.

У меня есть дядя по материнской линии по имени Йенс. Йенс Пребен, высокий, солидный мужчина, бывший владелец компании по перевозке грузов, имеющей собственные морские терминалы в трех датских портах. У дяди была семья, жили они хорошо, что называется, в достатке. Тетушка Улрике воспитывала сына Мортена, дядя Йенс пропадал целыми днями в своем офисе, а по выходным посещал шахматный клуб. Он утверждал, что всегда был большим любителем и знатоком этой древней игры, но мне почему-то в это не очень не верилось. Вообще у дяди Йенса странный характер — аккуратист, даже педант, он во всем и всегда соблюдал порядок, но при этом любил рискнуть.

Гордостью дяди являлись старинные, восемнадцатого века, шахматы — доска красного дерева, фигурки из слоновой кости, выточенные в старонемецком стиле «селенус». Дядя Йенс рассказывал нам, тогда еще школьникам, что этот стиль был придуман во времена Тридцатилетней войны неким Густавом Селенусом, автором трактата «Шахматы, или Королевская игра», и назван в его честь. Позже выяснилось, что под псевдонимом Селенус скрывался сын Брауншвейг-Люнебурского герцога Август. Фигурки, выполненные в стиле «селенус», отличает особое изящество — у них очень тонкие «талии», много всевозможных утолщений и ободков и очень высокие и острые верхушки. В общем, это такая шахматная готика.