Самая распространенная мифологема, возводящая идею потерянности до сакрального уровня, самое яркое изображение всякой дезориентированности — лабиринт. Лабиринтообразные строения встречаются в каждом уголке земного шара, от уэльских холмов до сибирских островов и полей Южной Индии. Лабиринт работает как «генератор» лиминальности, как конструкция, предназначенная для создания интенсивного переживания дезориентированности. Ступая в извилистые каменные коридоры, обращаясь лицом к тесной тропе, мы отлучаемся от внешней географии, отдаваясь игре с пространством, в котором нет ни единого ориентира. Лабиринт погружает нас в измененные, словно в результате инициации, состояния сознания, благодаря которым мы внутренне растем и переходим к новому социальному статусу, этапу жизни или состоянию ума. Так, в Афганистане лабиринты были главной составляющей свадебного ритуала, и супруги укрепляли свой союз, отыскивая путь на петляющей каменной тропе. В Юго-Восточной Азии лабиринтообразные пространства использовались при подготовке к медитации: посетители медленно путешествовали по ним, чтобы усилить внутреннюю концентрацию. Классический миф о Тесее, сражающем Минотавра на острове Крит, — это прежде всего история о личностном росте. Тесей входит в лабиринт мальчиком, а покидает его мужчиной и героем.

Сегодня мы представляем себе лабиринт двумерным пространством, его коридоры — невысокими каменными бортами, пол — украшенным мозаичными рисунками. Однако, если проследить историю лабиринта в более далекое прошлое, до самых ранних его воплощений, стены его на наших глазах начнут медленно расти, проходы станут всё темнее, и в какой-то момент мы окажемся совершенно отрезанными от внешнего мира. Кстати, самые первые лабиринты почти всегда располагались под землей. Древние египтяне, сообщает нам Геродот, строили протяженные подземные лабиринты, как, между прочим, и этруски в Северной Италии. Носители чавинской культуры доинкского периода создавали гигантские лабиринты высоко в Перуанских Андах; здесь, в темных извилистых туннелях, они проводили священные ритуалы; древние майя для этой цели использовали неосвещенный лабиринт в городе Ошкинток на полуострове Юкатан. В пустыне Сонора в штате Аризона племя папаго[65] с давних пор поклоняется божеству Иитои, Человеку в лабиринте, живущему в сердце подземелья. Рисунок, изображающий вход в лабиринт Иитои, «пасть пещеры», часто наносят на корзины, которые мастерят женщины племени.

В ходе археологического исследования на северо-западе Сицилии было обнаружено первое в мире изображение лабиринта. Это наскальный рисунок, найденный в «темной зоне» пещеры, возрастом пять тысяч лет. Исследователи предположили, что на земляном полу в этом зале, перед рисунком, некогда был выложен лабиринт, служивший ритуальной тропой в древнем обряде перехода. Разумеется, правдоподобная гипотеза. Но что если такой ритуальной тропой является сама пещера? В таком случае отчего бы рисунку не изображать не что-либо конкретное, но само чувство, которое испытываешь при входе в пещеру — когда теряешь себя в темноте и бесцельно бродишь по каменным проходам?

Когда Жан-Люк Жозуа-Верж отправился в туннели грибной фермы в Мадиране, взяв с собой виски и снотворное, он обдумывал самоубийство. «Мне было плохо, в голове мелькали черные мысли», — так он это объяснил. Но после того, как его спасли, он обнаружил, что снова обрел точку опоры. Мужчина вернулся к семье и понял, что стал счастливее и спокойнее. Он поступил в вечернюю школу, получил второе высшее образование и нашел хорошую работу в соседнем городе. Когда журналисты спрашивали его об этих замечательных переменах, он отвечал, что пребывание в темноте запустило «инстинкт самосохранения» — и он снова обрел волю к жизни. В момент сильнейшего отчаяния, когда потребовалось радикально переосмыслить свою жизнь, Жан-Люк отправился в темноту и, вовсе того не планируя, прошел обряд инициации, который возродил его как личность.

Традиционный североамериканский орнамент «Человек в лабиринте» на корзине; © Sigpoggy/Shutterstock

СПАСЕНИЕМ ДЛЯ НАШЕЙ КОМАНДЫ — нашей нитью Ариадны — стал зимний воздух. Дело в том, что в катакомбах круглый год стоит температура около 58 градусов по Фаренгейту; той декабрьской ночью она превышала температуру на поверхности примерно на двадцать градусов. В какой-то момент наших исканий и тщетных попыток обнаружить хоть что-то знакомое, какой-то ориентир, мы вдруг почувствовали легкий ток прохладного воздуха. Он обдувал наши лица, стихал на минуту, затем возвращался и стихал снова. Ясно было, что дует со стороны выхода. И мы пошли на холод. Если мы забирались в туннель и воздух становился теплее, то поворачивали назад, так как было понятно, что движемся не туда. Если бы мы сделали эту вылазку на несколько месяцев позже (скажем, теплой весенней ночью, когда температура внизу почти та же, что и на поверхности), мы, возможно, никогда и не выбрались бы наружу.

Мы вышли к выщербленному входу, вылезли из туннеля и наконец полной грудью вдохнули ледяной воздух. Было пять утра — мы провели внизу восемь часов. Наша компания перекочевала на тротуар, и мы прогулялись по пустому бульвару радостно крича и смеясь. Метро было давно закрыто, и мы отправились в квартиру Селены, поймав такси. Мы уселись на заднее сиденье, и водитель с удивлением рассматривал нас в зеркало — мокрых, грязных и полных восторга. В крошечной студии Селены мы постелили одеяла и, усевшись на пол под слуховым окном, выпили за наше спасение. Пока в комнату пробирался рассвет, мы в мельчайших деталях вспоминали курьезы нашего плутания в темноте, восстанавливали события минувшей ночи и признавались друг другу, о чем тихо думали в разные моменты путешествия. Каждый из нас время от времени ощущал ползучий страх, каждый прошел через ужас. Теперь, оставив позади эти эмоции, под воздействием некой таинственной области разума, каждый из нас обрел ясность и спокойствие, на короткое время возвысившее нас над собственной жизнью.

Когда я только начинал исследовать Нью-Йорк и катался на метро днями напролет, напряженно высматривая в пейзаже за окном возможные входы на заброшенные станции, периодически передо мной мелькали загадочные надписи на стенах туннелей. То были прямоугольные полосы белой или желтой краски, около пяти футов в высоту и десяти — в ширину, покрытые черными буквами. Я всегда обнаруживал их в темной части туннелей, на пустой, покрытой копотью бесхозной территории между станциями. Стоило однажды обратить на них внимание, и я начал замечать их везде; они мелькали в окне, когда я проезжал под тихими кварталами Бруклина и шумными авеню в Мидтауне. Мне никогда не удавалось прочитать написанное: поезд проносился мимо, и каждый раз я успевал распознать лишь несколько букв, — и всё же я был заинтригован этими посланиями, которые были недоступны обычному восприятию и возникали на доли секунды словно из подсознания города.