– Я готова. Можешь приступать, – сказала Джейн, и он только сейчас поймал на себе ее улыбку и взгляд.

Он взял ребенка за руку и спросил на дари:

– Сколько тебе лет?

– Пять.

Когда мальчик ответил, Жан-Пьер проворно ввел иглу ему в предплечье. Ребенок немедленно зашелся в крике. Звук его голоса заставил Жан-Пьера вспомнить себя самого в пятилетнем возрасте, первую попытку покататься на велосипеде, падение, а затем точно такие же завывания, резкий протест против неожиданной боли. Он смотрел теперь на сморщившееся личико своего маленького пациента, живо припоминая, как ему самому было больно, как он разозлился, и его внезапно посетила мысль: боже, как меня занесло оттуда сюда?

Он отпустил мальчика и обратился к его матери. Отсчитал тридцать таблеток гризеофульвина по 250 миллиграммов[10] каждая и передал их женщине.

– Пусть принимает по одной ежедневно, пока они не закончатся, – объяснил он на простейшем дари. – Только ни с кем не делитесь. Все таблетки нужны ему самому. Это поможет избавиться от стригущего лишая. Корь и гастроэнтерит придется лечить отдельно. Уложите его в постель и не позволяйте вставать до полного исчезновения этих красных точек на теле. Давайте ему как можно больше жидкостей в любом виде.

Женщина кивнула.

– У него есть братья и сестры? – спросил Жан-Пьер.

– Пятеро братьев и две сестры, – с гордостью ответила женщина.

– Его нужно укладывать спать отдельно от них, чтобы они тоже не заболели.

Теперь мамаша выглядела растерянной. Вполне возможно, что все ее отпрыски спали на одном матраце. Жан-Пьер никак не мог помочь ей справиться с подобной проблемой. Он продолжал:

– Если таблетки закончатся, а ему не станет лучше, снова приведите его ко мне.

На самом деле ребенок нуждался в том, чего ему не могли дать сейчас ни Жан-Пьер, ни родители – в обильной, качественной и питательной пище.

Затем эти двое вышли из пещеры. Тощий больной малыш и его не менее хрупкая, уставшая от жизни мать. Вероятно, им пришлось преодолеть по пути сюда несколько миль, и по дороге ей часто приходилось брать сына на руки, а теперь предстояло столь же утомительное возвращение. И ребенок мог все же умереть. Но уже не от туберкулеза.

У них оставался еще один пациент. На местном наречии таких называли малангами. Деревенский дурачок, он тем не менее считался в Банде святым. Почти совершенно невменяемый, часто полуодетый, он бродил по всей долине Пяти Львов: до Комара в двадцати милях выше по течению реки от Банды и даже добирался до Чарикара на подконтрольной русским равнине в шестидесяти милях к юго-западу. Он нес бессмысленную чепуху, и его посещали видения. Афганцы верили, что встреча с малангами приносит удачу, а потому не просто терпели их порой непредсказуемое поведение, но кормили, поили и давали одежду.

Он вошел в каких-то обносках, обмотанных вокруг поясницы, и в фуражке русского офицера. Руки он прижимал к груди, мимикой изображая невыносимую боль. Жан-Пьер вытряхнул из банки пригоршню диаморфина и отдал ему. Сумасшедший тут же пустился в бегство, зажимая в кулаках таблетки синтетического героина.

– У него уже, должно быть, выработалась непреодолимая зависимость от этого наркотика, – заметила Джейн.

В ее голосе отчетливо прозвучала неодобрительная интонация.

– Так и есть, – признал ее правоту Жан-Пьер.

– Тогда зачем ты постоянно снабжаешь им его?

– У него язва желудка. Как еще я могу облегчить ему боль? Не проводить же здесь хирургическую операцию?

– Но ты же врач!

Жан-Пьер начал собирать свой дорожный саквояж. Утром ему предстоял прием пациентов в Кобаке, находившемся в шести или семи милях за горным перевалом. К тому же по пути у него была назначена та самая секретная встреча.

Плач пятилетнего мальчика привнес в пещеру ауру воспоминаний о прошлом, как это часто происходит, когда вдруг доносится запах старых игрушек или внезапно возникает странное свечение, заставляющее тебя удивленно протирать глаза. Жан-Пьер ощущал, что слегка дезориентирован. Он продолжал видеть людей из детства, чьи лица словно проступали поверх окружавших его предметов. Подобный эффект создается, если киномеханик случайно направляет луч проектора с кадрами фильма не на экран, а на спины зрителей в зале. Он различил свою первую учительницу, даму в очках в металлической оправе, по кличке «мадемуазель Медицина». Потом Жака Лафонтена, однажды расквасившего Жан-Пьеру нос за то, что тот обозвал его при всех придурком. Затем свою мать – худосочную, плохо одетую и всегда чем-то расстроенную. Но больше всего его поразил образ отца: огромного, толстого и злого мужчины, сидевшего по другую сторону деревянной перегородки, разделявшей зал суда.

Лишь усилием воли он заставил себя сосредоточиться на укладке инструментов и лекарств, которые могли понадобиться ему в Кобаке. Наполнил флягу очищенной водой, а уж накормят его местные жители.

Он вынес свой багаж наружу и навьючил на капризную старую кобылу, на которой всегда совершал такие путешествия. Это животное могло покорно целый день двигаться по прямой, но с величайшей неохотой огибало углы, чтобы сократить путь. Именно за норов она получила от Джейн кличку Мэгги в честь премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер.

Жан-Пьер был теперь полностью готов. Он вернулся в пещеру и поцеловал Джейн на прощание в мягкие губы. Когда он снова собрался уходить, вошла Фара с Шанталь на руках. Ребенок плакал. Джейн тут же расстегнула пуговицы рубашки и приложила ротик младенца к груди. Жан-Пьер прикоснулся к розовой щечке своей дочери и сказал по-французски:

– Приятного аппетита.

После чего окончательно покинул пещеру.

С горы он спустился с Мэгги в опустевший кишлак и направился на юго-запад, следуя вдоль берега реки. Шел он быстро и неутомимо под палящим солнцем – ему это стало привычным.

На время он перестал воспринимать себя как врача и обдумывал предстоявшее рандеву, постепенно начиная ощущать волнение и даже тревогу. Прибудет ли туда Анатолий? Его могут задержать неожиданные препятствия. Существовала даже вероятность, что он попадет в плен. А если его схватят, заставят ли заговорить? Быть может, он уже выдал под пытками Жан-Пьера? И не ждет ли теперь доктора группа партизан? Безжалостных садистов, жаждущих мести.

Ведь вопреки своему пресловутому поэтическому складу ума и набожности они оставались варварами, эти афганцы. Их национальными видом спорта считался бузкаши, опасная и кровавая игра. Обезглавленный труп теленка клали в центре поля, а по разным сторонам его на конях собирались две противоборствующие команды. По сигнальному выстрелу из ружья они устремлялись во всю прыть к телу животного. Задача состояла в том, чтобы подхватить его, донести до заранее определенной поворотной точки примерно в миле от центра игровой площадки, не позволив соперникам отобрать зловещий трофей. И если в процессе состязания труп разрывали на куски, то судья определял победителей, провозглашая ими ту команду, у которой осталась более крупная часть телячьей туши. Прошлой замой в городе Роха, находившемся ниже по долине, Жан-Пьер застал это игрище в самом разгаре, и ему потребовалось несколько минут, чтобы понять: на сей раз они использовали не домашнее животное, а человека, причем он был еще жив. Вне себя от омерзения, доктор попытался остановить соревнования, но ему объяснили, что жертвой избрали русского офицера, причем таким тоном, словно это полностью оправдывало чрезмерную жестокость. Игроки не обратили на протесты Жан-Пьера никакого внимания, и, несмотря на все старания, он не смог заставить перевозбужденных всадников отвлечься от зверского истязания человеческого существа. Он не задержался и не видел, как мужчина умер, хотя, наверное, должен был, чтобы потом воспоминание о несчастном русском, беспомощном и покрытом кровью, не преследовало его каждый раз, когда он думал о том, какой станет его собственная участь в случае разоблачения. Вероятно, французского врача они тоже разорвут на части без тени сострадания.