— Нет.

Абсолютно бессмысленно.

Но… погубить? Проведя с ним обязательную ночь, Милли сочтет себя погубленной? Впервые за много десятилетий Ардженту стало гадко и передернуло даже от самого себя.

В чем дело?

Отведя взгляд, он пробормотал:

— Родни Битон — дурачок.

— Точно так же сказала мама, когда я спросил, вы ли мой отец. Хотите увидеть мое сокровище? — просияв, спросил он.

Арджент поперхнулся, а маленький болтун вновь издал какой-то автоматический звук навроде акцента.

Отец? Веселое слово, если не задумываться об ответственности.

Достав коробочку, которую он сжимал во время схватки с Доршоу, Якоб жестом пригласил Арджента сесть в плюшевое кресло и снова водрузил очки туда, где им положено было находиться.

За неимением лучшего Арджент подчинился.

Голос Якоба зазвенел от восторга.

— Глядите, — выдохнул он, отпирая коробочку и показывая ее открытой.

Арджент нахмурился.

— Это краска.

Боже, он надеялся, что это краска, в противном случае даже для него было бы уже слишком.

— Не просто краска, — настаивал мальчик, и его лицо осветилось благоговением, как при виде иконы. — Это особый оттенок пурпура, получаемый в Южной Америке из крыльев кошенильного жука. Это настоящий красный. Самый красивый и дорогой. В мамином портрете я взял его только для роз. Сначала мне было жалко жуков, которым обрывают крылья и они больше не могут летать. Но потом я подумал: будь я кошенильным жуком и попроси меня отдать крылья ради такого цвета, я бы согласился. С радостью.

Наверняка мальчик никогда не жил в заточении. Никогда не был заперт за стенами из железа и камня, и, глядя на небо, страстно ненавидел птиц, способных прилетать и улетать, когда пожелают.

— Умей я летать, я бы ни за что на свете не отказался от этого.

Прежде Арджент не испытывал затруднений, встречаясь с голубоглазым взглядом ребенка, даже когда мальчик упорно его рассматривал.

— Вы так думаете, потому что вы не художник.

— Не вопрос.

Но они часто окрашивали стены тем же оттенком красного.

— Однако я считаю, мы ведь можем думать по-разному и тем не менее оставаться друзьями?

Арджент пожал плечами.

— Почему бы и нет. С моими союзниками мы мыслим по-разному. Что не мешает нам сотрудничать.

Якоб запер свое сокровище и спрятал его.

— Мистер Арджент, вы мне нравитесь, — объявил он. — Нравитесь, потому что не врете мне из-за того, что я еще не взрослый. Если хотите, можете продолжить целовать мою мать, пока вы ее не губите.

Кристофер едва сдержался, чтобы не сказать ребенку, что ему не требуется его разрешения. Во время их короткой, но содержательной беседы, все следы страха и слез испарились. Юный Якоб был увлечен своим искусством, и обсуждение этого предмета отвлекло его от пережитого ужаса с Доршоу. Ардженту не хотелось, чтобы мальчик снова замкнулся, а он не знал бы, как его успокоить до прихода матери. Слезы явно были женской прерогативой.

Кроме того, память, грозя вырваться из холодной пустоты, в которой была заперта, вернула его на два десятилетия назад в чернильную темноту его прошлого. Болезненный догляд мальчика за матерью. Инстинктивная ответственность защитника жалкой семьи из двух человек, в отсутствие взрослого мужчины падающая на худые юные плечи.

Это признание. Это… разрешение. Редкость, происходившая из уважения и доверия, которые нелегко заслужить.

Арджент кивнул мальчику.

— Я…

— Якоб! — растревожил обоих отчаянный клич, сопровождаемый топотом бегущих ног. — Якоб!

— Мама? — совсем как маленький отозвался мальчик.

Раскрасневшаяся и рыдающая, в комнату влетела Милли. Схватила и, оторвав от пола, в панике прижала мальчика к груди.

— Якоб, сынок, мой мальчик, moja słodka piçkna syn[8].

В истерике она перешла на родной язык.

Освободившись от необходимости быть храбрым, ребенок уцепился за мать руками и ногами и разрыдался от испуга у нее на шее. Они надолго так застыли, плача. Обнявшись. Достаточно долго для инспектора Мактавиша и для того, чтобы в комнатку смог протиснуться мужчина, накрашенный так же густо, как Милли.

Почти все это время Арджент, увидев ее вновь, приходил в себя от шока. Почти так же, как в забытые моменты, проведенные врозь, насколько динамически красива она была вблизи. Эта красота поразила его как удар.

Брови новоприбывшего, и без того нарисованные комично высокими и темными по сравнению с его сединой, опасно приблизились к отступающей линии роста волос, когда он оглядел комнату. Его безупречный черный вечерний костюм и белые, как ангельская кожа, перчатки чуть не лопались по всем швам.

— Ну и дела! — пронес он голосом, больше годящимся для сцены. — Парень ранен? На ковре пятно крови.

Арджент спрятал раненую руку за спину.

Страдальчески застонав, Милли вместе с сыном опустилась на колени, посадила его и провела руками по его волосам и лицу.

— Боже, Якоб, у тебя кровь? Он тебя ранил?

Она разорвала его крошечную куртку и принялась искать рану.

Якоб протестующе заворчал и вырвался из ее цепких пальцев, не желая в присутствии мужской аудитории показывать потребность в материнской опеке.

— Я в порядке, мама, — фыркнул он, распрямляясь. — Он меня не трогал… Он пришел за тобой.

— Боже, — воскликнул пожилой мужчина.

Арджент не сразу, но узнал в нем распорядителя спектакля.

— Мне не терпится узнать, как ты выжил?

Якоб указал туда, где на часах у манекена с шалями стоял Арджент.

— Мистер Арджент сказал ему убираться к черту.

Мактавиш закашлялся, скрывая смешок.

— Якоб! — задохнулась Милли.

— Что?

Арджент ожидал выговора за сквернословие в присутствии ее сына, но, честно говоря, не мог понять, что видел во взгляде Милли вместе со слезами. Сердитой она не казалась.

Арджент промолчал, решив, что это безопаснее всего, и сохранил на лице выражение бесстрастности, хотя внутри внезапно ощутил все что угодно, кроме нее.

— Не пойму, как злодей прошел за сцену.

Сотрудник театра вытащил из кармана белый носовой платок и вручил его Милли, нахмурившись, когда она вытерла им нос Якобу, а не свои глаза.

— Боже мой, — встревоженно нахмурила брови Милли.

— Парень, помнишь еще что-нибудь, что говорил злоумышленник? — спросил Мактавиш, занеся карандаш над блокнотом, извлеченным из недр пиджака.