И он совершил множество.

Милли замялась, пытаясь решить, радоваться ли его честному комплименту или обижаться на пренебрежение ее профессии.

— Мистер Арджент, не у всех такая захватывающая и опасная жизнь, как у вас, — сказала она, вставив еще несколько инкрустированных драгоценными камнями шпилек в замысловатую прическу просто для того, чтобы занять беспокойные руки. — Большинство из нас любят лишь легкое прикосновение опасности, насилия или смерти. Иногда, возможно, даже поцелуй. Нам нравится превращать это в зрелище, от которого захватывает дух, над которым мы смеемся или плачем. Хотя унести с собой домой мы хотим лишь волнение, а не реальность. И после спектакля нам хочется вернуться в наши теплые постели, к обычному порядку вещей.

Она обдумала свои слова только после того, как их произнесла. Не она ли сегодня ведет свою опасность к себе домой? И ее постель перестает быть тихой гаванью.

И, прости господи, возбуждает это куда сильнее, чем ей хотелось бы признавать.

— Не всем дома безопасно, — прорычал он.

Не с таким мужчиной, как он.

Сердце Милли замерло, а рука застыла на полпути к волосам.

— Правда… — Она замолкла, подбирая слова. — Но мы этого ждем. Мы на это надеемся.

— О надежде мне ничего не известно. — Он наклонился вперед и положил локти на свои длинные, мощные ноги. — Значит, люди ходят в театр, чтобы испытать страх и в то же самое время быть в безопасности?

Милли прикусила губу, тщательно обдумывая свои слова.

— Иногда да, но в основном идут подсмотреть за опытом человеческой жизни. Мне кажется, драма нужна нам потому, что заставляет нас испытывать больше благодарности за повседневность или пробуждает жажду чего-то высшего. Напоминает нам о ценности каждого мгновения. Говорит о том, достигли ли мы желаемого. Мечты, дома, денег, приключений… или любви.

Вдохновившись, она повернулась к нему.

— Драма может заставить вас испытать самые сильные чувства. Хороший драматург, Шекспир например, пишет так, что актер может передать эмоции, находящие отзыв в сердцах зрителей. Позволяя им — иногда даже заставляя их — чувствовать. Вместе с постановкой, правильно подобранной музыкой и освещением… Думаю, эмоции заразительны и сложны, и часто люди не отдают себе отчета, насколько Бард заставляет их сопереживать. Это абсолютно ни на что не похоже, почти волшебно и… — Милли замолчала, заметив, что за время ее длинного монолога Кристофер Арджент ни разу не моргнул.

Посреди гримерки, выдержанной в оттенках всех цветов, и хаоса он был монохромным этюдом в сизых и рыжеватых тонах. Поражал именно этот яркий контраст глаз и волос. Челюсть слишком широка, чтобы назвать ее красивой. Полные губы, но рот слишком едок и словно в скобках, придающих жесткость и какую-то неодушевленность. И взгляд старца. Не столько годами, сколько опытом.

Сколько ужасного он в жизни навидался и сколько свершил своими руками!

— Простите меня, — выдохнула она, на миг завороженная, как будто он змей и она добыча, загипнотизированная его угрозой. — Я часто увлекаюсь.

Он снова отмел ее слова.

— А вы… испытали ли вы все эти чувства?

Какой странный вопрос.

— Большинство из них — да.

— Вы кого-то любили?

Она не понимала, как можно сделаться еще неподвижнее. Казалось, в ожидании ответа он перестал дышать.

— Нет, — честно ответила она, и ей показалось, что его грудь сжалась.

— Никогда?

— Не могу сказать, что, кроме Якоба, я и вправду кого-то любила.

Она посмотрела на сына, все еще не обращавшего внимания ни на кого, а затем снова перевела взгляд на убийцу.

На его лице что-то мелькнуло, однако исчезло прежде, чем она смогла это определить. Но теперь его глаза смотрели на нее мягче. Все еще пугающе непроницаемые, они были не такими холодными.

— Вы хотели бы влюбиться?

Спроси ее любой другой мужчина, она бы сказала, что это не его дело. Или уклонилась и перевела разговор, чтобы не отвечать. Но за бестактностью Кристофера Арджента скрывалась неподдельная заинтересованность. Не осуждение или злоба.

Это был искренний вопрос, заслуживающий искреннего ответа.

— На самом деле… никогда. Если я что и узнала из Шекспира и большинства других драматургов, так это то, что любовь опасна, как ненависть, гнев или жажда власти. Думаю, что любовь может заставить нас не принадлежать самим себе. Может даже превратить в чудовищ. Выпустить на волю дикое существо внутри нас. Зверя. Бешенство и эгоизм, которые отвратят нас от мира, природы или разума, против Бога, самих себя. И всякий раз, когда я испытываю соблазн поддаться искушению… я спрашиваю себя, стоит ли рисковать?

Он нахмурил брови.

— Чем рисковать? Бог, даже если он существует, от нас отвернулся, а потому такой ли великий грех пойти против него? Без этого никогда не достигнешь желаемого.

Милли моргнула, пораженная его цинизмом.

— Значит, все обстоит именно так? Вы считаете, что Бог вас оставил и больше не боитесь Его? Поэтому вы способны… — она остановилась, чтобы убедиться, что Якоб не слушает, — делать то, что вы делаете?

Он пожал плечищами.

— Быть может. Бога я не боюсь.

— Значит, вы не верите в небеса?

— Все, что я знаю, — этот мир.

— А дьявол, будь он проклят? Разве вы не боитесь, что вам придется отвечать за свои грехи, за пролитую кровь?

Он покачал головой, решительнее, чем всегда, кроме момента, когда он ее поцеловал.

— Не знаю, что будет после смерти, поэтому не готов рассуждать. Но я точно знаю, что Бог и дьявол — идолы. Превосходящие нас самих существа, которых любят или боятся, благословляют или обвиняют. И все равно за что. Легко совершить грех и, сказав «бес попутал», возложить вину на него. Но жизнь научила меня, что в чудовищ превращаемся мы. Кровь, которую мы проливаем, обагряет наши руки. Я не могу возложить свое бремя ни на кого, кроме себя. То, что я его несу, делает меня сильным, мне, чтобы выжить, нужна эта сила. Поскольку Бог ни разу не спас меня от зла, которое я видел в глазах людей. И мне трудно представить, что ад хуже некоторых мест, в которых я уже побывал. Поэтому вместо того, чтобы бояться неведомого, я сделал идола из себя. Человека, которого следует опасаться, чья месть мгновенна, а не отдаленна, и на многих так называемых благочестивых людей мой вариант справедливости действует.

Тут Арджент, казалось, опомнился и сжал свои суровые челюсти.

А Милли подумалось, что это, возможно, самый длинный монолог за всю его жизнь. Хотя тон был бесстрастен, за словами слышалась боль. И, конечно, только ад мог породить такого холодного и смертоносного мужчину.

— Мистер Арджент, хотите сказать, что я вас боюсь? — мрачно прошептала она, не в первый раз страшась заключенной ею сделки с дьяволом.